Он замолчал, я услышала, как шуршит по бумаге его карандаш, так что опустила колени и взглянула на него.
Кэллам сосредоточился на учебнике, методично читал вопросы. Как оказалось, информации, как преодолеть тревогу из–за тестов, было так много, что мы были перегружены ею несколько дней. Зато мы смогли потом найти способы, что помогали ему, и с каждым днем становилось все лучше. И каждый тест был все лучше.
Он надел легкую серую футболку, что прилипла к нему в нужных местах, и мои любимые джинсы. Все во мне уже трепетало, и я пыталась отвлечься чем–то другим. Математика не работала этой ночью.
Я посмотрела на тумбочку у кровати. Пара учебников, лампа и две фотографии. Я знала, что на первой была его мама, ее фотография была и в его кошельке. У Кэллама были такие же каштановые волосы, как у нее, и такая же улыбка. Она была красивой, хоть и выглядела опасно. Может, просто так проявлялась сила на ее фотографии.
Я могла лишь представить, как сложно вырастить двух мальчиков одной в Калифорнии, где много денег требовалось на жизнь.
А вторая фотография привлекла мое внимание.
– Это твой папа?
Кэллам не отрывал взгляда от книги.
– Ага.
– Я думала, ты не знал его, – их папа держал двухлетнего Кэллама одной рукой, его брата – другой рукой. Мальчики улыбались. Как и их папа.
– Я и не знал. Когда ему нужно было убежище или кончались деньги, он приходил домой. Как я позже понял, он приходил забрать деньги из копилки мамы, поесть домашней еды и бросить нас снова. Как раз, когда мы с братом привыкали к его присутствию, – Кэллам застучал карандашом по книге. – Он – еще тот гад.
– Но ты хранишь его фотографию у кровати, – тихо сказала я. – Значит, есть и хорошие новости.
– Я храню фотографию близко, чтобы помнить, каким я не хочу стать, а не из–за тепла к человеку, что играет в папу на фотографии.
Я посмотрела на него. Лоб Кэллама был сморщен, спина – напряжена. Он напоминал отца внешне, но был совсем другим.
– Ты хороший человек, Кэллам. Не переживай.
Он выдавил улыбку и вернулся к книге. Скорее делал вид. Я знала, потому что сама притворялась. В его кровать я залезла зря, ведь теперь могла думать только об этом. Его кровать. И я в ней. И нужно как–то заманить его.
Мне нужно было сесть за стол рядом с ним, если я хотела учиться ночью. Но я была в его рубашке, и хоть она прикрывала больше кожи, чем моя повседневная одежда в лагере, он смотрел на меня так, будто я бегала вокруг в нижнем белье. И я осталась на месте.
Карандаш из руки попал в рот, за ухо, снова в руку. Ноги покачивались, пока я пыталась сосредоточиться на теме, но в голове крутился другой вопрос. Я хотела его задать уже какое–то время, но боялась.
– У тебя уже был секс? – слова вылетели разом, звуча как «утебяужебылсекс».
Лицо Кэллама вытянулось, он медленно отвернулся от учебника.
– Это тут при чем?
Мои щеки пылали, точно были красными, но мне было все равно. Ему было неловко, почти как мне.
Кэллам отложил карандаш и закрыл книгу.
– Ты хочешь знать правду? Или надеешься подтвердить свои мысли?
Я вложила в книгу карандаш и закрыла ее.
– Это нужно спрашивать?
Он взглянул на дверь, а потом повернул ко мне стул.
– Я просто знаю по личному опыту, что, когда девушка спрашивает, был ли парень с кем–то, она обычно хочет услышать, что на него никогда не смотрели, его не трогали, и он ни с кем не был. Что он даже не думал о такой ласке.
Я вскинула плечи.
– Я не такая. Я готова слушать жестокую и холодную правду каждый раз.
Кэллам размял шею. Я услышала хруст. Он смотрел мне в глаза, давая шанс изменить тему, пока он не выложил холодную и жестокую правду.
Я не моргнула, глядя в ответ.
Он сцепил ладони.
– Да, у меня было несколько девушек, – он все еще смотрел на меня, и я старалась не проявлять то, что заставит его замолчать. – Но это было давно.
Сердце гремело в ушах, желудок сжался. И это было не от поцелуев с Кэлламом и его пальцев на моей пояснице. Все было другим.
– Тебе восемнадцать, – сказала я. – Как давно это могло быть? – мой голос звучал неправильно, и я кашлянула.
Он расцепил ладони и снова соединил их.
– Я рано начал.
Я не собиралась уточнять. Воображение отлично восполнило этот пробел.
– А потом? – мой голос звучал нормально, но слишком тихо.
– Из–за моего брата забеременела девушка, когда ему было шестнадцать, – он снова размял шею, она хрустнула два раза. – Это меня перепугало, и я понял, что не хочу заниматься сексом, если не могу представить, как завожу с той девушкой ребенка. Потому что это навсегда. Я не убегу, как папа.
Я прищурилась, пытаясь осознать это.
– И ты не хочешь заниматься сексом, пока не представишь девушку в счастливом браке с тобой? – я слышала много поводов против секса, но это звучало странно от парня.
– Нет, я просто не хочу, чтобы кто–то забеременел, когда еще не может о себе позаботиться, не то, что о ребенке.
Я не знала, что сказать. Мы говорили о таком?
– Ты много думал об этом, – я пошевелила носками под одеялами, прогоняя нервную энергию. Мы с Кэлламом говорили о сексе – нервной энергии было очень много.
– Я сделал все наоборот. Занимался сексом, потом подумал, но… – он пожал плечами. – Все вот так.
Неловкая тишина. Я схватила книгу и хотела отвлечься на учебу, чтобы не думать о неловкой паузе.
Я открыла книгу, когда он заерзал на стуле.
– Ты была с кем–то раньше?
Я уже не покачивала носками, а ударяла ступнями по матрасу. Он только что признался, что был с другими девушками. А я собиралась сказать, что у меня опыта, как у монахини.
– Хочешь знать правду? Или подтвердить свои мысли? – я оттягивала неминуемое. Я не смущалась из–за нехватки опыта в близости, но признаться Кэлламу было сложно, я будто делилась темной тайной, а не отсутствием таких отношений.
– Это нужно спрашивать? – его тонкая улыбка напоминала полумесяц.
Я медленно вдохнула ртом.
– Нет, – сказала я. – Близко, но до конца не было.
Кэллам склонился на стуле.
– И это правда?
Я повернула ладонь.
– Холодная и жестокая правда.
Он нахмурился.
– Правда?
Я закинула хвост на плечо. Волосы были еще мокрыми, оставили влажное кольцо на рубашке Кэллама.
– Откуда такое удивление?
– Потому что это необычно, – его ладони лежали на подлокотниках, а теперь сжимали их. Я смотрела, как его костяшки побелели. – Так если… – он пожал плечами, – я стал бы твоим первым?
Я сжала ноги. Он предлагал стать моим первым? Вызывался?
– А я буду у тебя четвертой или пятой, – я считала на пальцах. – Особенной.
– Эй, это ничего не значило, – он придвинул стул к концу стола.
– Говорит каждый парень, но это должно что–то значить, – я приподнялась на его кровати. Я не понимала, как далеко отклонилась. – Или ты бы не делал этого. Снова. И снова.
Кэллам выдохнул со смятением на лице. Он молчал минуту, глядел в окно на льющийся дождь. Его лицо вдруг прояснилось.
– Ты когда–нибудь ела портерхаус–стейк?
Я подумала, что ослышалась. Мы говорили о сексе, и теперь он упомянул стейк?
– Не понимаю.
Он смотрел в окно, а потом перевел взгляд на меня.
– Портерхаус–стейк – лучшее в мире. Нет ничего вкуснее в этой галактике и вне ее. Ничего.
Я не очень–то любила красное мясо, так что пожала плечами.
– Я тебе верю.
– Ты когда–то ела попкорн из пачки?
Я сморщила нос.
– Это я точно не ела.
– А я ел, – он увидел вопрос на моем лице. – Не спрашивай. Братья и споры – только это я и скажу. На вкус как химия и наждачная бумага. Худшее в мире.
– В этой галактике и вне ее?
Он улыбнулся мне.
– Именно.
– Ты что–то пытаешься доказать, но попкорн сбивает меня, – я прищурилась, пытаясь понять, как мы от секса перешли к оцениванию еды.