— А, это ты… Уже пришел? Вот и хорошо, что пришел.
Как будто я нормально не прихожу в это время!
— Вот и хорошо, что ты уже пришел с уроков… Сейчас я вас сразу и познакомлю.
Вот и сбылись худшие опасения. Только слишком уж вдруг. Обычно человек сначала ходит в дом он привыкает, к нему привыкают. А чтоб сразу — не девочка же! И этот ее — муж или еще не муж? — тоже, надеюсь, не мальчик. Сейчас появится кто-нибудь вроде профессора Татарникова — бывает тут такой иногда, но без всяких намерений, да и женатый три раза. Если матушка — жрица искусств, то уж Татарников — верховый жрец. И великий жрец тоже: если остается ужинать, то сметает все со стола, как бульдозер. Очень важный и толстый, похож на Зевса из античного отдела, такая же борода кучерявая. Только лысый Зевс… А вдруг сам Халкиопов?! Халкиопов у нас, конечно, не бывает, чего ему у нас делать, и вообще я его никогда не видел, только разговоры без конца: «Сам Халкиопов… Халкиопов доказал… с кем он спорит — с самим Халкиопом!» Звучит как имя какого-нибудь вавилонского царя: «Халкиоп Великолепный!» Хотя работает он в русском отделе, «у русачей». На Халкиопова я бы согласился, хотя и не видел его никогда. Потому что ведь здорово, если для всех «сам» — и вдруг становится своим, домашним…
— Так идем же, я вас сразу познакомлю. Зачем откладывать.
Пожалуйста, иду! Как будто я не иду. В кухню, в комнату куда угодно.
Мама открыла дверь в свою комнату. А там… Уж лучше бы занудный жрец искусств, пусть бы даже этот лысый зевс Татарников… Там настоящий леший из сказочного фильма. Или из оперы «Снегурочка» — когда на сцене сразу и не поймешь, пень или человек. Широкий, узловатый весь, лица почти не видно из-под бороды, а где видно, там кожа пестрая и вся изрытая, как лунная поверхность. Но самое лешачье в глазах: так они глубоко запрятаны, что смотрят наружу словно из двух глубоких пещер. На полках у нас сплошь книги, все больше по живописи, на стенах репродукции Ренуара и Дега — а посреди комнаты стоит такое чудо и смотрит на импрессионистских розовых дам из глубоких глазниц-пещер.
— Вот познакомьтесь: это мой Миша, а это Степан Петрович.
Леший глянул на меня насмешливо — а чего, спрашивается, во мне смешного?!
— Ишь, от, значицца, сколоток твой?
И голос оказался в точности лешачий — сиплый, словно навек простуженный в лесных болотах.
Матушка, всегда привычно безапелляционная, которая если и уступает изредка, то только профессору Татарникову, тут оробела:
— Мой — кто? Сколок?
— Сколоток. Слова русского н знаешь. Без отца котораво нарожала.
Матушка не оскорбилась — а стала оправдываться:
— Я же развелась, я тебе говорила.
— Коли мужа нетуть, все одно сколоток.
Кого она привела?! И дошла уже до того, что не оскорбилась! Зато я за нее!
— А вы… А вы — невоспитанный! Так не разговаривают воспитанные люди!
Запустить бы в него чем-нибудь томом энциклопедии, чтобы вонзился корешком, как топор в трухлявый пень!
Леший глянул на меня из своих пещер насмешливо:
— Ишь ты — мужик. Правильно, не давай забижать матку. Нищак, полаемся — помиримся.
Леший похвалил меня снисходительно — и мне больше не хотелось запускать в него томом энциклопедии. Немного же мне надо!.. Все-таки я молчал, не торопился показать, что больше не сержусь на грубость. А он ничуть не смущался — да и невозможно было представить, что он способен смущаться.
— Ну чаво? Надоть, значицца, жить вместях. Вместях — не в гостях. Нищак, приладимся. Притерпимся.
Жить с ним вместе — когда он такой чужой и непонятный, словно существо совсем другой породы. Посмотреть и послушать — даже любопытно, но жить вместе? «Вместях»…
Я помялся, не зная о чем говорить, наконец нашелся:
— Пойду делать уроки. Много задали.
Матушке я никогда не сообщал такие подробности,
— Малый проки, да много пороки, — изрек леший.
А что — довольно верно.
Из своей комнаты я слышал, как леший, тяжело ступая, прошелся несколько раз по коридору — то в кухню, то в уборную, что-то говорил матушке своим навечно простуженным голосом, потом зашумела вода в ванной. Только тогда матушка наконец зашла ко мне — все с тем же непривычным извиняющимся выражением лица.