Я иду к Светке. Надо посмотреть, что за фрукт этот курсантик, который женится на ней. Надо спросить у него, как он представляет счастье, будет ли он носить его на себе торжественно, как парадный мундир.
Светка пугается при моем появлении. Глядит умоляюще.
— Ты что? — удивляюсь я. — Ты не рада мне?
— Ты уже знаешь?
— А что тут знать! Подумаешь, замуж собралась! Что такого?
Светка моргает ресницами, вот-вот заплачет. Говорит дрожащим голосом:
— Наташка от меня отказалась.
— Никто от тебя не отказался. И зачем тебе теперь Наташка?
— Ты тоже ничего не понимаешь?
Светка пальцами ловит с ресниц черные слезы и стряхивает их на пол. Ресницы густо накрашены, плакать с такими трудно.
— А что тут понимать? — говорю я. — У тебя будет муж, а все, что было, то было, настала новая жизнь.
— А дружба?
— Дружба никуда не денется. Дружба — дружбой, служба — службой, а семья превыше всего.
Светка смотрит на меня печально и говорит страшные слова:
— Знаешь, Анька, у тебя всегда было мало святого за душой.
Жениха я так и не повидала. На столе лежала записка. Я ухватила глазом первую строчку: «Свет мой Светка!» Сорок человек учились со Светкой десять лет и ни одному не пришло в голову так прекрасно назвать ее. Но вот явился тот, кто полюбил ее и сказал: «Свет мой Светка…»
Домой я возвращалась, как на вокзал — сегодня ночь и завтра ночь, а послезавтра вечером придет мой поезд, и я поеду.
Марья стоит на крыльце в позе Ермоловой со знаменитой картины. Я прохожу мимо нее без слов. Спрашивать ни о чем не надо. Все ясно. Теперь надо посмотреть на Прокопа. Если он вышагивает по террасе с трубкой, лучше незаметно укрыться от их глаз, чтобы не навлекать новой волны скандала.
Шагов на террасе не слышно. На столе — отпитая на треть бутылка наливки, неубранная посуда. Марья подходит ко мне, говорит выдохнутым после бурных объяснений с Прокопом голосом:
— Я уеду от него. Мне не надо было вообще приезжать. Все из-за тебя.
Это я уже слыхала. Из-за меня у нее не та пенсия, как должна быть, из-за меня она погрязла в кастрюлях. Наверное, про себя считает, что из-за меня осталась старой девой.
— Я уеду, — повторяет Марья. — Лучше поздно, чем никогда.
— Не говори глупостей. А как же Прокоп?
— Ты же уезжаешь. Ты почему-то себя не спрашиваешь: «Как же Прокоп?»
— Я совсем другое дело. Мне надо учиться.
— Тебе прежде всего надо стать человеком.
— Я уже человек.
— Отнюдь нет. Тебя слишком любил Прокоп. А любовь не обучает. Ты ничему не обучилась.
— Я обучусь. У меня еще есть время.
— Нет, — говорит Марья, — для такого учения ты уже слишком стара. Но когда-то все-таки надо будет платить долги.
Я уже не могу отвечать ей спокойно, срываюсь, кричу:
— Сколько я тебе должна?!
— Ты должка Прокопу. А он — мне. Но я ему прощаю. Он занимал не для себя, для тебя.
— Ах, вот как! Ближайшие родственники вели счет расходам. Кормили кашей и записывали, сколько стоит крупа, сколько молоко!
— Чудовище! — прошипела Марья и плюнула в мою сторону. — Утопить такую не жалко.
— Всех не перетопишь. — Я видела, как злые слезы катятся у нее из глаз, но жалости они у меня не вызывали. — Все молодые идут своей дорогой. Они выплачивают свои долги следующему поколению — детям.
— Правильно, — затрясла головой Марья, — тогда ты узнаешь. Это будет справедливо.
Она пошла от меня в свою комнату. Сухонькая разгневанная старушка. Когда я увидела ее прямую узкую спину и седой узелок на затылке, то поняла, что я сейчас вытворяла. Отчаяние охватило меня.
— Марья! — заорала я, и бросилась ей наперерез. — Прости меня! — Я бухнулась на колени, уткнулась лицом в ее ноги. — Ударь меня, прокляни, только прости.
Марья опустилась на пол, уткнулась лицом в мое плечо:
— Он умрет без тебя.
— Прокоп? — спросила я.
— Он умрет. Я это знаю. Это так все сразу: и пенсия и ты.
— Что же делать, Марья?
— Пожалей его. Не уезжай. Останься.
У нее были все-таки старосветские понятия о жизни. Как я могу остаться? Такой конкурс! Такая победа! Прокоп сказал: «Я горд».
— Я никуда не поеду, — сказала я Марье, — останусь с вами.
— Обо мне речи нет. Это для Прокопа. — Марья поверила моим словам. — Напиши письмо в институт. Пусть переведут на заочное. Прокоп устроит тебя в проектный институт. Ты будешь учиться и работать, а он будет жить.
Она говорила, и каждое ее слово убивало меня. Прокоп будет жить! Для этого я должна отказаться от своей жизни. От города, который не верит слезам, а верит удачливым, смелым людям, от своих предчувствий, что там со мной случится что-то необыкновенное.
— Из-за чего вы поссорились? — спросила я, чтобы перевести разговор на другое.
Марья поджала губы, прежнее надменное выражение появилось на лице.
— Микола — алкоголик. Я это сегодня установила. А наш готов с ним пить до инфаркта. — Она прикрыла глаза, решала: говорить — не говорить, наконец решила: — Та бутылка, что стоит на столе, — вторая.
Бедный Прокоп. Ему без меня будет действительно плохо. Не мой отъезд, не Микола-алкоголик, а родимая сестрица Марья доведет его до инфаркта.
— Он очень расстроился? — спросила я.
— Он лег и захрапел.
Я помогла Марье подняться. Килограммов в ней было тридцать, не больше.
— Если не спит, — сказала она, — принеси ему чая.
Прокоп не спал. Посмотрел на меня искоса и снова уткнулся в книгу. Я спросила:
— Будешь пить чай?
Он покачал головой: не буду. Не отрываясь от книги спросил:
— Когда уезжаешь?
— Послезавтра.
— Один вопрос: не могла бы ты забрать с собой Марью?
— Папа, — я произношу это слово торжественно, и он вскидывает голову, — папа, почему о простых вещах мы никогда не говорим серьезно?
— Как-то оно так пошло и катится, — отвечает Прокоп. — А какие простые вещи ты имеешь в виду?
— Те, что происходят со мной. Я поступила в институт. У меня начинается новая жизнь, а ты ничего не хочешь сказать мне вслед.
— Я уже все сказал. Я тебя вырастил. Ты поступила, а я вступаю… Тоже в новую жизнь. — Он замолкает, потом исподлобья подмигивает мне: — Забери с собой Марью.
С ним нет никакого сладу. Сидит толстый и сникший. Волосы растрепаны, седые космы развеваются, как у мудреца.
— Помнишь Наташку и Светку?
— Помню.
— Наташка провалилась, а Светка выходит замуж.
— Ты тоже выйдешь замуж.
— Не знаю.
— Когда выйдешь, рожай побольше детей.
— Зачем?
— Когда один — это плохо. Трудно.
Я добилась серьезного разговора. Но что-то мне от него совсем не радостно. Прокоп снова погружается в книгу, я сижу тихо, оглядывая комнату: старый письменный стол, черный, во всю стену и тоже старый книжный шкаф, в нем из-за стекла смотрят на меня мои детские фотографии. Девочка с бантиком на макушке, девочка с косами, девочка с куклой, девочка с книжкой. Прощай, девочка! Я подхожу к креслу, в котором сидит Прокоп, кладу ему сзади руки на плечи и спрашиваю:
— Куда оно уходит?
Он поворачивает ко мне голову, серый глаз глядит чисто, с интересом:
— Ты спрашиваешь про счастье?
— Про детство.
— Никуда, — отвечает Прокоп, — остается. Сидит и сидит, а потом возьмет и вылезет: здравствуй.
— Ты мой умный старенький мальчик, — говорю я и кладу свою голову на его седые лохмы. — А я знаешь кто?
— Кто?
— Я твоя хорошая дочь.
Прокоп кашляет и хриплым голосом спрашивает:
— Ты в этом уверена?
Я не уверена.
— Прокоп, — говорю я ему, и слезы ползут у меня по щекам, — хочешь, я никуда не поеду, останусь. Буду учиться заочно. А ты меня по блату устроишь в проектный институт.
Он качает головой: нет, не хочу. Губы вздрагивают, будто он что-то беззвучно произносит, потом поднимает на меня глаза, смотрит строго и грустно.