— Надо Натке подать на него в суд, — сказал Карцев, — ты видела все и будешь свидетелем.
— И его могут посадить в тюрьму?
— Вполне. Присудят года три и отправят в колонию строгого режима.
— И что он там будет делать?
— То, что все там делают. Будет работать, исправляться.
— И по морде ему никто не даст кулаком?
— По морде — такого наказания нет.
Я и сама знала, что такого наказания нет. Но если бы ему даже присудили десять лет, искупить то, что он сделал, никакой работой невозможно. Человек упал от его удара, залился кровью, а он будет три года работать в какой-то колонии… Правильно было бы так: суд присуждает кому-нибудь, более сильному, заехать по его потной морде, и чтобы он упал, и кровь у него пошла из носа, и чтобы рентген показал, что у него сотрясение мозга. А потом уже, когда очухается, пусть три года исправляется. Я сказала об этом Карцеву. Он хмыкнул:
— У тебя жажда мести. Око за око. И к тому же, как ты представляешь себе человека, который по приговору суда дает по морде? Это что, по-твоему, должность такая или на общественных началах?
— У меня жажда справедливости, — ответила я ему. — Я не знаю, кто это должен делать, пусть хоть робот. Знаю одно: это было бы справедливо.
Карцев поднялся. Меня словно что-то толкнуло в грудь: неужели он поднялся для того, чтобы уйти? Такого не может быть.
— Я пойду, — сказал Карцев, — ты позвони мне завтра. Ты ведь будешь завтра в больнице?
Он не назвал мне номер своего телефона. Был уверен, что он у меня есть. Посидел на скамейке на приличном расстоянии, узнал новость, поболтал и поднялся. Надо было сказать ему на прощание что-нибудь отважное: «Неужели это в тебя я была влюблена? Стыдно поверить», но я почему-то заискивающим голосом стала просить:
— Не уходи, Игорь. Пойдем на ту улицу. Там всего несколько домов. Мы найдем того хулигана. Я помню его имя и фамилию. Я бы не просила тебя об этом, но уже темно, и мне, честно говоря, страшно.
Он стоял и слушал, как я унижаюсь, может быть, даже колебался. Голос его прозвучал не слишком уверенно:
— Туда надо ехать утром и не со мной, а с милицией. А тебе сейчас надо идти домой. И пусть твой отец сообщит о несчастье Наткиным родителям. Сама не звони. Ты в Таком состоянии, что наговоришь лишнего.
«Что-то моя жизнь началась не так, — подумала я тогда, — все люди до конца дней вспоминают свою первую любовь. Мне нечего будет вспомнить. Был разумный мальчик с сутулой спиной. Когда он однажды столкнулся с чужой бедой, то дал толковый совет, что делать. А сам повернулся и понес свою сутулую спину в белой рубашке к подъезду своего дома».
Я все-таки пригрозила ему вслед:
— Ты еще вспомнишь, Карцев, наш разговор. У тебя будет хороший случай его вспомнить.
Он не оглянулся, только на ходу дернул плечом, будто стряхнул с себя мои слова.
Было начало одиннадцатого, когда я вышла из автобуса и свернула на темную улицу, ведущую к озеру. Фонарей здесь не было, только светились окна домов. У калитки крайнего дома сидела большая собака и подозрительно молчала. Если бы она бросилась ко мне, залаяла, я бы цыкнула на нее, и мы бы поняли друг друга. Но когда собака сидит и молча смотрит тебе в спину — это опасно. Я свернула во двор второго от края дома и пошла по песчаной дорожке к крыльцу. Во дворе на веревке сохло детское белье. Я успокоилась: в доме есть ребенок, значит, ничего плохого со мной не случится.
Время шло к ночи, улица тянулась в темноте глухая и зловещая. На этой улице даже днем совершаются преступления. А меня несло в эту темноту, и остановить было некому.
Окно, в котором горел свет, оказалось открытым. Я подошла и крикнула:
— Можно кого-нибудь?
В комнате появилась молодая женщина с ребенком на руках. Была она растрепанная, босая, ребенок на ее руках кряхтел и всхлипывал.
— Я разыскиваю Федора Никонова. Он живет на этой улице…
— Он здесь живет, — прервала меня женщина.
— Можно войти?
— Входи.
Я знала, что люди живут по-разному. Не у всех в доме горячая вода, не у всех хорошая мебель. Но что бывает такое запустение в доме, я не подозревала. Клеенка на столе лежала стертая до дыр, стулья рассохлись, будто их выловили после кораблекрушения, даже в детской кроватке не было наволочки на подушке. Мальчик, стонавший на руках у женщины, затих, уставился на меня серыми грустными глазами.
— Тетя.
Я спросила у матери:
— Сколько ему?
— Два года, — женщина села на стул, освободила руку и откинула со лба спутанные пряди волос, — уже ходил и говорил почти все, а теперь опять не ходит.
— Болеет?
— Болеет. — Она глядела на меня безучастно, словно ей было совсем неинтересно, зачем я пожаловала.
— Федор Никонов ваш муж?
— Муж.
— Он где сейчас?
— Не знаю.
Я уже собралась сказать ей: «Ваш муж бандит и хулиган» — и рассказать про Натку, про то, что случилось сегодня днем на этой улице, но женщина опередила меня:
— Мне соседки говорили. В милицию надо заявить. Только милиция его знает. Ты вот сидишь, а он придет и тебе, и мне даст. Пьющий он.
Я глядела на нее, слушала ее не злой, не добрый, а какой-то неживой голос, и мурашки ползли у меня по спине. Живем в одном городе, а будто на разных планетах. Мы у себя там уроки учим, в кино бегаем, по улице Вольской фланируем, а она на своей планете с ребенком больным, с этим пьяным выродком под одной крышей.
— Сколько вам лет?
— Да уже двадцать второй…
Я думала, старше она.
— Вы еще молодая. Зачем же с ним живете?
Ответила она странно, я ее не поняла:
— Свой он. А свой — не чужой. Законов на своих нету.
Я глянула на часы, уже было половина двенадцатого.
— Я вас провожу, — сказала женщина, — а то темно и еще с ним, не дай бог, встретитесь.
Она завернула мальчика в одеяло, взяла на руки и пошла со мной к автобусной остановке.
— Хоть бы скорей эту улицу снесли, — сказала она мне по дороге, — потому и терплю, что квартиру дадут заместо этого проклятого дома. А там я свою жизнь найду. И на него закон найду. Потому и терплю, что дом этот его, и руки мои ребенком связаны, и специальности нет. Тебе сколько лет?
— Шестнадцать.
— Не выходи замуж. Глупость это — замуж. И дети — одно страдание.
— Но не у всех же так. Есть и счастливые.
— Нету, — сказала она, — нету счастливых. У каждого своя беда, и каждый ее от других прячет.
У меня кружилась голова и не было сил с ней спорить, а тут на шоссе показался автобус. Мы попрощались, и я спросила уже из двери автобуса:
— Как вас зовут?
— Люся, — ответила она, — а сына Вовик.
К дому своему я подходила со страхом. Была уверена, что мама стоит на балконе, а папа — внизу, у подъезда. Я еще в автобусе представила себе эту картину и стала готовить речь в свое оправдание: «Во-первых, выслушайте меня, не перебивая. Во-вторых, давайте сразу договоримся, что я уже взрослый человек и полностью отвечаю за свои поступки…»
Папы у подъезда не было. Я глянула вверх — балкон был пуст. Но свет горел, значит, они не спали.
— Наконец-то, — сказала мама, открывая мне дверь, — я не буду тебя упрекать, но, когда у тебя будут собственные дети, ты меня поймешь…
— Во-первых, выслушайте меня, не перебивая, — начала я, но они мне сразу спутали все карты.
— Мы более-менее в курсе событий, — сказал папа.
— Звонил твой одноклассник Карцев, — добавила мама. — Очень беспокоился, что тебя нет дома…
— Давайте сразу договоримся, — мне все же хотелось произнести свою речь, которую приготовила в автобусе, — давайте договоримся, что я уже взрослый человек и полностью отвечаю за свои поступки.
— Вот и отвечай, — потребовал папа, — почему вместо того, чтобы вспомнить о нас и о Наташиной маме, ты поехала творить самосуд на какую-то улицу?
— Карцев — подонок, — ответила я, качаясь от голода и усталости, — я не знаю, зачем поехала туда. Но зато я знаю, почему он не поехал со мной. Когда у него будут дети, они будут такие же благоразумные подонки, как их отец. А мои дети будут совершать неправильные поступки. Это будут очень хорошие дети.