«Свою любознательность, — вдруг сухим голосом отвечает он, — надо гасить в библиотеке, листать словари, самой добывать ответ. Иждивенчество не обучает».
Мама страдает от наших разговоров. Когда приходит Реня, жалуется ей: «Катька выпряглась. Никакого почтения к старшим».
Реню все считают доброй. Мама красивая, а Реня добрая. Ее доброта обозначена на ней ямочками — на локотках, на щеках, даже там, где кончается шея, у Рени кругленькая, уютная ямочка. Фигуры своей она не понимает, обтягивается узкими кофтами и юбками. И тут ее ямочки как бы восполняются выпуклостями: круглые, как мячики, груди, круглый живот и даже ноги круглые дыньками. От этого все ее мечты и желания — похудеть. Она наваривает огромную кастрюлю риса на воде и съедает ее в три минуты. Потом весь день пьет воду — в воде же никаких калорий, — а вечером приходит к нам взвешиваться. Я вытаскиваю из-под шкафа напольные весы, и Реня, задыхаясь от волнения и надежды, становится на них, смотрит на стрелку и протягивает мне руки. Это означает, что сама она сойти с весов не в силах. Кастрюля риса и вода, которую она выпила, дают прибавку килограмма в три. Такого злодейства добрая Реня пережить не может, плачет крупными горючими слезами, а я смеюсь.
«Из-за чего я истязалась, — спрашивает она, — лучше бы я съела пять пирожных». Она может съесть и десять.
«Лучше бы ты оставила в покое эти диеты, — говорю ей, — ты совсем не толстая. Ты кругленькая. Такие, между прочим, тоже нравятся мужчинам».
Реня, как и мама, не подпускает меня к себе на равных.
«Кто это тут умничает насчет мужчин, — возмущается она, — что это ты себе вбила в голову? Ты что, действительно решила, что я из-за каких-то мужчин давилась этим рисом? Много им чести. Я просто хочу похудеть. Для себя. Для собственного самочувствия».
«Тогда удвой порцию. Вари две, а лучше три кастрюли и ешь, ешь, пока не умрешь».
Реня вытирает полотенцем лицо, успокаивается.
«Ладно, — говорит, — повеселились и хватит. Ты мне лучше скажи — этот приходил?»
«Приходил».
«И что?»
«Ничего. Что и всегда. На земле, оказывается, не так уж много людей, всего шесть миллиардов. Если их всех собрать в одном зрительном зале, то это будет зал размером всего в три-четыре района Московской области».
«Это он сказал?»
«Неужели я сама додумалась? Реня, чем это все кончится? Он же способен приносить и уносить свои тапочки всю жизнь».
«Это не самый худший вариант», — задумчиво произносит Реня.
Я знаю, какой худший. Уйдет и не вернется. Таких худших вариантов уже было пять. И этот Август Бенедиктович уйдет когда-нибудь. Маму как будто кто заколдовал, обрек на одиночество.
«Реня, — говорю я, — но почему надо обязательно замуж? Тысячи женщин живут без мужа и ничего, даже гордятся своей свободой».
«Не надо изрекать свои глупости от имени такого количества женщин, — надменно произносит Реня. Это ее самая подлая черта: втянуть в разговор, а потом огреть своим презрением. — Женщины разные: есть осмотрительные, мудрые, знают, к кому можно выйти навстречу, а есть восторженные, доверчивые, кто их выбрал, того они и боготворят».
Туманно, но в общих чертах понятно. Я, кажется, сама из доверчивых. Если бы меня кто-то выбрал, я бы из одной благодарности любила бы этого человека всю жизнь. Я говорю об этом Рене, она фыркает:
«Ты? Из благодарности? Вот уж что тебе не грозит, так это благодарность. Ты пошла в своего отца. Сама уйдешь с улыбкой на устах и не оглянешься».
Реня, возможно, просто болтает, но мне ее слова переворачивают душу. Я понимаю, когда Август, умничая, говорит обо мне «разбойный возраст», но Реня зачем так — «с улыбкой на устах»?
«Реня, а ты помнишь Тимошу? Я была маленькая, мы ездили на юг, к морю…»
«Тимоша был женат», — резко отвечает Реня и смотрит на меня злыми глазами: ну, что тебя еще интересует?
«Зачем же он тогда ее выбрал, если у него была жена?»
Ренин ответ сражает меня: она его не придумала сейчас, он у нее был готов.
«Затем, что они всегда выбирают тех, которых можно бросить».
Хоть бы у меня была плохая память, хоть бы мне это поскорей забыть. Подходят, выбирают и даже, если женятся, все равно бросают. С ребенком, без ребенка, какая разница. Так, может быть, в самом деле надо их опережать, уходить с улыбкой на устах, чтобы потом, как мама, не глядеть часами в одну точку, не говорить подругам по телефону: «Нет, я не страдаю, просто беспрерывно болит сердце, будто в него воткнули большой ржавый гвоздь».
Когда-то мне очень хотелось увидеться с отцом. Бывает же так: родители расстались, но оба любят своего ребенка. Я была уверена, что он меня любит, но отвык да плюс еще чувство вины. Представляла, как мы с ним встречаемся тайком, сидим в кафе, едим мороженое, смеемся и не касаемся нашей жизненной трагедии. У него другая семья, другие дети, у меня мама. У каждого из нас — это свое, но есть и общее — наше родство. Он мой отец, я его дочь, и этого у нас никто никогда не отнимет. Я разыскала его адрес и телефон, позвонила и напоролась на его жену. Я очень трусила, волновалась, да и лет мне тогда было двенадцать, самый нестойкий возраст. Жена прикинулась, что он вроде как рядом, спросила, что ему сказать, кто спрашивает? Ну я и ляпнула: «Дочь».
Тут она мне вмазала:
«Понадобился! Алименты маленькие, а потребности большие? На колготки не хватает?»
Хорошо, что я дослушала, не бросила трубку. Она прооралась и заговорила нормальным голосом:
«Нет его. Уехал. Мы с ним уже три года в разводе. А уехал позавчера. В Петербург. А может, и не уехал. У него же ни одного слова правды. Тебя ведь Катей зовут? Забудь его, Катя. Считай, что он погиб на Великой Отечественной войне».
«Он же родился после войны».
«Ну тогда считай, что он утонул или попал под поезд».
Надо было как-то заканчивать разговор, и я сказала:
«Буду считать, что он упал с балкона».
Она уточнила:
«С шестнадцатого этажа».
Через несколько дней я зачем-то опять позвонила ей и спросила:
«У вас есть дети?»
«Нету. Зачем они тебе?»
«Были бы брат или сестра, я бы их любила».
Она очень удивилась.
«Любить тебе, что ли, некого? Мать люби. А чужих любить не спеши. Еще налюбишься, узнаешь, что это за лихо. Странная ты девочка, жила, жила и вдруг отца вспомнила, теперь вот мне звонишь. Может, ты чего недоговариваешь? Может быть, тебе чего нужно?»
«Мне не от вас, мне от всех людей надо, чтобы они не обижали друг друга и никто ни от кого не убегал».
На этот раз она не удивилась, сказала серьезно и печально:
«Всем это надо».
Больше я ей не звонила. А теперь вот думаю: а ведь я тоже от нее сбежала. Позвонила, познакомилась, расположила ее к себе и исчезла. Может быть, Реня права: без улыбки на устах, но все-таки бросила.
Реня считает меня не только неблагодарной, но еще и агрессором. Она и мама упорно проводят между собой и мной черту: мы — здесь, ты — там, и не переступай. Но я то и дело не только переступаю эту границу, но еще и пытаюсь захватить чужую территорию. «Смотри, что получается, — говорит Реня, — у тебя школа, подруги, двойки-пятерки, мальчики, секреты, всякие свои события. Разве мы с мамой лезем в эту твою жизнь? Что мы о ней знаем? Так, в общих чертах. А ты врываешься в нашу жизнь, как пират на чужой корабль, все тебе надо присвоить, во все сунуть нос». Я не спорю, хотя и могла бы, но надоело толочь воду в ступе. Зачем им врываться в мою жизнь? Они уже в ней были, прожили, она им известна. А я врываюсь совсем не в их жизнь, а в свой завтрашний день. Мне надо в нем разобраться, чтобы потом не ходить с ржавым гвоздем в сердце.