— Ну, знаешь! — Рита задохнулась от возмущения. — Ты так докатишься. Между прочим, это все влияние Гуркина.
Рите главное — найти виноватого, но я не поддаюсь.
— Степанчикова, — говорю я значительно, — а ведь Гуркин тоже докатился до своей ночлежки. В десятый ему не перейти. А он человек и мог бы звучать гордо.
Рита хмурится: двойки Гуркина ее мало волнуют, но ей кажется, что я продолжаю подкапываться под ее тетрадку.
— А он и будет звучать гордо, — говорит она, и лицо ее становится злым, — раз останется на второй год, два останется, а потом его в армию призовут. Там его научат ходить по-человечески и соскребут исключительность.
— Ладно! — Я прощаюсь со Степанчиковой: — Пока, до лучших встреч!
Дома говорю маме:
— Может, я влюблена в Гуркина? Все из рук валится, так его жалко.
— Жалость унижает человека, — отвечает мама почти цитатой из Риткиной тетрадки, — неужели нельзя ему помочь? В шестом классе у тебя это получалось.
— Теперь другие времена, — говорю я, — и мы другие, и Гуркин другой.
— Надоело! — вдруг кричит мама. — Надоело твое нытье! «Другие времена»! Во все времена хватало нытиков, моральных иждивенцев. Вот когда жизнь тебя клюнет, тогда узнаешь, что такое нытье по Гуркину, а что такое настоящая беда.
— Скорей бы уж клюнула.
Мама пугается и оглядывается по сторонам:
— Типун тебе на язык!
Они обе — и Степанчикова и мама — раздавили меня. Ночью мне приснился сон: пришел маленький человечек, ростом с трехлетнего ребенка, в полушубочке, подпоясанный красным шнурочком, встал возле моей кровати и смотрит на меня. А я знаю, что он мне снится, и не боюсь его, только жду, что он скажет. Но он молчит, тогда я говорю: «Уходи. Все равно ты не настоящий». Он покачал головой, вроде как постыдил меня, и ушел под кровать. Утром я все свои сны забываю в одну секунду, а этот запомнился, я даже под кровать заглянула.
В школу идти не хотелось, ноги и те протестовали: не шла, а едва тащилась, и конечно же для полного комплекта радостей по дороге встретилась Зайцева: сиреневая шапочка, сиреневый шарфик, перчаточки, глазки, носик. Ничтожество!
— Ты зарисовала контурную карту? А я нигде не смогла ее купить. Это же глупость — давать задание по контурной карте, которую нельзя нигде достать.
Чик-чирик, чирик-чик-чик.
— Мне папа купил карту по знакомству, — басом сказала я.
Зайцева хихикнула, «по знакомству» на ее уровне — юмор. Надо было ее опустить на серьезную почву.
— Шапочку и шарфик сама вязала?
— Сама, — обрадовалась Зайцева. — Если есть шерсть, я и тебе могу связать.
Не хватало еще подачек от этой возлюбленной!
— Нету у меня шерсти, и вообще у меня, Зайцева, ничего нет. Ни доброты, ни ума, ни внешности.
Она остановилась, сочувственно взяла меня за локоть и проникновенно сказала:
— Ну что ты…
Я не стала ее больше терзать.
— Настроение такое, понимаешь? Половина уроков не выучена, и есть предчувствие, что, где не выучено, там и спросят.
Вот это она понимала. Взяла меня под руку, так мы и вошли в вестибюль школы к полному изумлению поджидавшей меня Степанчиковой.
На химии Катерина вызвала меня. Я кое-что подчитала на перемене, но бас, который прорезался утром в разговоре с Зайцевой, вдруг опять откуда-то взялся.
— Болит горло? — спросила Катерина.
Я откашлялась и помотала головой: ничего не болит, и тут же поняла, что упустила момент. Надо было сказать, что болит, тогда бы сердобольная Катерина отправила меня на место, а в журнале вместо отметки поставила бы точку. Но я продолжала, сбиваясь, что-то отвечать, потом стала писать на доске формулу, запуталась и путалась довольно долго, пока не услышала за спиной громкий медлительный голос Гуркина:
— А Иванникова-то сегодня не волокет.
И тут что-то рухнуло во мне, на глазах выступили слезы, ничего не сказав Катерине, я пошла, но не к парте, а к двери.
На перемене Степанчикова потащила меня в медпункт.
— Даже если не заболела, надо отметиться. Катерина так этого не оставит. Скажи, пожалуйста, повернулась и ушла с урока! А если каждый вот так повернется и уйдет?
— Ритка, не смеши! У меня действительно болит горло.
Медсестра сунула мне под мышку градусник. Температура была нормальная. Звонок на следующий урок уже прозвенел, и медсестра глядела на нас как на злостных симулянток.
— Дайте что-нибудь от горла, — сказала я, — нельзя же все сводить к температуре.
— От горла лекарств вообще не существует, — медсестра просто убивала нас своими знаниями, — лекарства существуют от болезней.
Можно было бы поставить ее на место: «Неужели? У вас довольно старые сведения», — но не было сил связываться с ней. Я подтолкнула Степанчикову плечом к двери, и мы вышли.
В коридоре была пустыня. Урок уже начался. По расписанию у нас была физкультура, все перекочевали в спортзал, а мы с Ритой вошли в свой класс. Но недолго мы благодушествовали вдвоем. У Катерины было «окно», и она чуть ли не следом пожаловала за нами.
— Прячетесь?
— Ну что вы, Екатерина Савельевна, мы не такие уж недоумки, чтобы прятаться в собственном классе.
Катерина с сожалением посмотрела на меня.
— А Гуркин на физкультуре?
Тут меня дернуло:
— Я ему кто? Нянька, инспектор детской комнаты милиции, гувернантка?
Катерина заткнула уши.
— У меня «окно», я отдыхаю, не трещи.
— Екатерина Савельевна, — пришла мне на помощь Степанчикова, — с Гуркиным надо что-то делать, а то все говорим, говорим…
— Правильно, — обрадовалась Катерина, — надо делать, а не размахивать руками. А что делать?
— Надо нанять ему репетиторов, — вдруг вылетело из меня, — собрать деньги, нанять двух репетиторов — по математике и английскому — и закончить все разговоры.
Катерина задумалась.
— Деньги можно не собирать, — неуверенно сказала она. — У нас же есть арбузные деньги.
Мы уж и забыли про эти деньги. И не знали, что у них название «арбузные». Это после седьмого мы заработали. Списались с семиклассниками одной станицы Краснодарского края, те и пригласили на уборку арбузов. Арбузы к нашему приезду не поспели, мы дергали сорняки на свекольном поле, жили в школьном лагере труда и отдыха, играли в волейбол, купались. И труда и отдыха хватало, да еще и кормили нас там, как у родной бабушки: оладьями, сметаной, в которой ложка стоит, кубанским борщом. Я и теперь, когда хочу вспомнить что-нибудь хорошее, закрою глаза и вижу: большое-большое, розовое-розовое дерево, ветки гнутся от черешен. Пробыли мы там месяц, вернулись, и уже в восьмом классе, зимой, вдруг приходит денежный перевод.
— Но мы же собирались на Валдай, — сказала Катерине Рита, — прошлым летом не получилось, может, будущим?..
— Да, да, — вспомнила я, — эти деньги уже, можно сказать, потрачены.
— Ничего не «можно сказать», — возразила Катерина, — поделите эти деньги на всех — на билет в один конец не хватит.
— Но ведь есть еще и школьный фонд, — сказала Рита, — вы забыли. Директор обещала добавить, ну и каждому еще придется рублей по двести доложить.
При слове «директор» Катерина нахмурилась, а я с удивлением посмотрела на Ритку: откуда у нее такие сведения?
— Предлагаю всем помолчать, — сказала Катерина, «всем» — это мне и Ритке. — Мы говорим не про Валдай, а про Гуркина. Сейчас вы обе пойдете к директору, и вот ты, — она показала на меня, — все толково расскажешь. Скажешь, что это твоя идея, есть деньги, нужны репетиторы и так далее.
Мы с Ритой пожали плечами и отправились в директорский кабинет.
Директор очень любезно встретила нас, усадила на диван, не спросила, почему мы не на уроке, а очень мягко и задушевно сказала:
— Ну, слушаю вас, мои дорогие.
И от того, что я не стояла перед ней навытяжку, весь мой рассказ прозвучал складно и убедительно, я даже под конец ввернула про «жует».
— Короче говоря, Софья Артуровна, плачевное положение Гуркина нас очень «жует».
Она и глазом не моргнула, поднялась из-за своего стола и подошла к нам.