Сумка пищала и разрывалась от обилия красочных банок, коробочек, всевозможных деликатесов, закатанных в целлофан. Лицо кудрявой красотки на шелковой ткани корчилось от всех этих даров. А на столе у Нефертити, как всегда, только сахарница и овсяное печенье.
— Мы возьмем сейчас в сумке розовую рыбку, — сказала она и направилась в коридор, — надо же и нам когда-нибудь съесть что-нибудь замечательное.
Я остолбенела: ничего себе поворот.
— Софья Федоровна, это невозможно, — ринулась я за ней, — я отвечаю за эту сумку, к ней нельзя прикасаться. Неужели вы этого не понимаете?
Она смотрела на меня свысока. Голос прозвучал надменно:
— Я все понимаю, милочка, настолько все понимаю, что самой от этого противно. Ты должна поверить мне: я в своей жизни чужой горелой спички не присвоила. Но из этой сумки я возьму розовую рыбку.
Мне бы схватить эту сумку и бежать отсюда, но вместо этого я спросила:
— Тогда, может быть, вы сами и передадите сумку Мите?
Мое предложение она отвергла:
— Нет, это сделаешь ты. Но перед этим мы съедим розовую рыбку.
И мы ее съели.
Я поднималась на свой четвертый этаж с чувством утопленницы.
Человек знал, что в реке омут, но прыгнул и вот лежит на дне с ужасом в открытых глазах. Наверняка ни Митя, ни его Манечка не заметят отсутствие розовой рыбки, но мне-то замечать нечего, я это просто знаю. И еще знаю, что самое опасное — один раз переступить, а потом уж пойдет и пойдет. Ну и Нефертити. Чужой горелой спички она, видите ли, в жизни не присвоила. А зачем ее присваивать, горелую?
Был единственный выход — позвонить сейчас в митину дверь и сказать: «Спустись на первый этаж в третью квартиру, там тебя ожидает сюрприз». Но скорей всего дверь откроет его мать и начнет мне выматывать душу: «Зачем тебе Митя? Он женился и теперь всегда занят. Скажи, что тебе надо, я ему передам». По любому поводу она мне сообщает, что Митя женился. Как-нибудь я ей скажу: «Это не новость. Вот когда он разведется, будет что-нибудь новенькое». Они там все, и жена Манечка, считают, что до сих пор эта лягушка-квакушка влюблена в их драгоценное ничтожество.
Наша семья переутомленная. «Я устал». «Как я устала». С раннего детства надо мной витают эти слова. Когда я постигла, что они означают, то сразу взяла их на вооружение. Очень удобно: что ты такая скучная? — устала; у тебя неприятности? — ну вот еще, просто устала. Послушать нас, так можно подумать, что все мы только что поднялись из шахты или вернулись с лесозаготовок. На самом же деле мы просто скучная, переутомленная однообразной жизнью семья. Грех так говорить о своих близких, но что делать, если это правда. Иногда мне кажется, что все мы друг друга бросили, как когда-то Сергей Петрович своего Митю. Главная забота мамы, чтобы в доме было чисто и тихо, а я, не отрываясь от стола, все делала и делала бы уроки. Папа же озабочен только тем, чтобы его никто не тревожил, — газеты, футбол по телевизору, надо же человеку отдохнуть после работы.
Но тишина и покой требуют изредка какого-то восполнения. И мы восполняем: ссоримся бурно, бьем друг друга злыми словами. Самые злые летят в мою сторону. Мама плачет: я расту пустоглазой, без всяких талантов и цели. Я пробавляюсь в школе постыдными тройками, у меня ужасное будущее и, значит, все ее материнские труды коту под хвост. Папа добавляет: «Пусть она скажет, чего ей не хватает!» Я могла бы ему ответить, чего мне не хватает — наконец-то отдохнувшего отца. Чтобы он хоть раз в жизни сказал: «Слушай, Анька, пошли побродим по городу». Это ведь так здорово: походить, поглазеть на людей, поговорить о чем-нибудь неожиданном. Я же не зарываюсь, не мечтаю об электричках, лыжах, кострах на берегу. Но у них перед глазами только мои тройки. И я кричу в ответ: «Тройка — нормальная отметка! Что толку от ваших пятерок, если вы их действительно когда-нибудь получали! Никакой радости ни вам, ни мне!»
Потом мне, конечно, стыдно. Разве у меня плохие родители? Разве я не знаю, какие бывают отцы? Только в нашем классе несколько отцов законченные алкоголики. Разве их дети мечтают о каких-то походах? Они были бы счастливы, если бы их отцы всего лишь перестали пить.
После ссоры у нас мир и благодать. Все переполнены виной и любовью друг к другу. В доме пахнет пирогом или оладьями. Мама достает тетрадку, в которую когда-то записывала мои детские высказывания, читает их, мы смеется, потом играем в лото. И так продолжается довольно долго. Я расслабляюсь, начинаю откровенничать с мамой: рассказываю ей о Нефертити, или что-нибудь из тех времен, когда была влюблена в Митю, или о своей подруге Кларе. И получаю от нее за это в один из вечеров по полной программе. Нефертити — законченная мещанка, ни в какого Митю я не была влюблена, все это глупость, вздор, а Клара тянет меня назад: если у меня тройки случаются, то у нее они — высшая отметка.
Утром по дороге в школу я думаю о Мите. Он никогда не убьет своего отца. И никогда не бросит Манечку. Когда у них родится ребенок, Митя сразу станет веселым, добрым, забудет свои дет-скис обиды и даже простит своего отца. Но я его никогда не прощу, ту «лягушку» буду помнить, наверное, и в старости.
На уроке я шепчу Кларе о вчерашних событиях, о своей встрече с Митиным отцом. Математичка подлавливает меня на самом драматическом месте, когда мы с Нефертити поедаем розовую рыбку.
«Новикова, что такое предел?»
Сначала вопрос кажется мне издевательским. Терпение у математички лопнуло, и она таким вот образом сообщает мне об этом. Но Клара листает учебник, пытается мне что-то подсказать, и я прихожу в себя.
«Предел, — отвечаю, — это такая постоянная величина, которую никогда не может достичь величина переменная, как бы ей этого ни хотелось. В общем, разность между пределом и переменной величиной будет всегда меньше любой, даже наперед заданной величины, как бы мала она ни была».
Математичка сражена. Я и сама удивлена, что все это всплыло в моей памяти.
«Вот видишь, — говорит она, — хоть и своими словами, но все правильно».
Ее скупая похвала возносит меня до небес, и я бросаюсь в рассуждения:
— А вот в жизни почему-то предел — величина досягаемая. То и дело слышишь, что кто-то дошел до предела и даже перешагнул его…
— Об этом поговоришь на уроке литературы, — останавливает меня математичка, — садись, Новикова, три.
— Доумничалась? — спрашивает Клара.
А я другой отметки и не ждала. Не надо мне ни четверок, ни пятерок по этому бесчувственному предмету. Предела, видите ли, не существует. Тогда зачем эта переменная величина, как дурочка, стремится к нему? Что это вообще такое — стремиться к тому, чего нет?
На перемене Клара говорит мне:
— Как это можно было оставить у какой-то Нефертити сумку? Да они с Жоржем уже прикончили ее. И тебя еще угораздило с этой розовой рыбкой. Ну зачем ты ее ела?
Я молчу. Клара продолжает возмущаться:
— Рыбки ей чужой захотелось! У тебя что на шее — голова или кочан капусты?
На шее у меня что-то вроде чердака, по которому гуляет ветер. Ну зачем я на самом деле связалась с этой сумкой? Митя когда-нибудь встретится с отцом. «Как тебе понравилась розовая рыбка?» — спросит Сергей Петрович. «А там никакой такой рыбки не было», — ответит Митя. В глазах темнело, земля под ногами качалась от всего этого.
— Клара, — говорю, — может, ты сходишь со мной за сумкой? Что-то мне кажется, что одна я не выберусь из этой истории.
— Выберешься, — отвечает Клара, — а со мной еще больше запутаешься и не извлечешь никакого урока.
Клара умнеет на глазах: «Не извлечешь никакого урока». Да сыта я вашими уроками, дышать уже нечем.
— Ну и правильно, — отвечаю, — вот когда я буду тонуть, ты вытащишь меня или вынесешь из горящего дома. А плестись куда-то за какой-то сумкой — это разве подвиг?
— Обижайся, сколько влезет, — Клара стоит на своем, — и больше не нагружай ни себя, ни меня разными глупостями.
На дверях Нефертити серебрится металлическая тройка. Впервые я гляжу на эту цифру как на знак собственной посредственности. Кот Вася, вошедший вместе со мной в подъезд, поднимает голову и смотрит на меня изумрудными глазами. За дверью голоса, я различаю смех и кашель Жоржа. Ну все: прощай, Митина сумка. Там, за дверью, ее уже приканчивают, пир в разгаре.