В доме отца меня встречают без всяких восклицаний и любезностей.
— Это ты, Валентина? — спрашивает, приоткрывая дверь, жена отца. Она боится воров и всяких грабителей, на двери у них не цепочка, а довольно крупная цепь. Зовет она меня полным именем, и я ее по такому же образцу — Александрой. Меня поначалу смешило имя их сына: маленький, хорошенький, как девочка, а имя, как у какого-нибудь старого дворника, — Захар. Я вхожу в их маленькую прихожую, сажусь на скамеечку под вешалкой, сбрасываю туфли и надеваю тапочки. Их купила для меня Александра. Тапки — соучастники моей жизни в этом доме, они уже хорошо поношены. Захар знает, когда на меня наброситься: тапки уже на ногах, но я еще не поднялась, и тут он с разбега обрушивается на меня. Наши головы на одном уровне, он визжит, валит меня на пол в кричит, захлебываясь от радости:
— Я тебя победил! — Потом, успокоившись, спрашивает: — Почему ты вчера не приходила?
Я не приходила и позавчера, вообще не бываю у них по многу дней, но у трехлетнего Захара все эти дни соединены в один — вчерашний.
— Не мешай Валентине, — говорит Александра, когда мы перебираемся на кухню, — дай ей спокойно поесть.
Она ставит передо мной тарелку борща темно-малинового цвета, я размешиваю белое пятно сметаны тяжелой мельхиоровой ложкой, ем и не могу удержаться от смеха, так изнывает Захар: он топает ногой, чешет маленькой пятерней затылок и громко вздыхает — не может дождаться, когда я покончу с едой и поступлю в его распоряжение. Он одинок. Мой приход — праздник в его жизни. Александра родила его в тридцать семь лет и до сих пор не может прийти в себя от этого события. Оставила любимую работу в больнице, где была старшей сестрой, и уже четвертый год кружит над своим чадом. Сначала мне показалось, что ее духовная жизнь на нуле, такая домашняя наседка, вся в кастрюльках и заботах о домашнем уюте. Но потом я прозрела и увидела: весь ее день, с утра и до вечера, пронизан счастливым и высоким чувством ожидания. Она ждет той минуты, когда вернется с работы муж. И Захара втянула в это ожидание. Они оба ждут его, вся их жизнь подчинена этой встрече: посуда сияет, белье полощется, даже ненавистная каша съедается Захаром под флагом «вот папа придет и будет доволен».
Я не всегда дожидаюсь его прихода. Мне нельзя приходить домой поздно. Но зато в воскресенье, когда мне удается надолго выбраться из дома, я изучаю своего отца. И удивляюсь, чего это он при всеобщем преклонении перед ним такой не очень в себе уверенный и какой-то в своей домашней жизни чересчур старательный. Сам накрывает на стол, рвется вымыть посуду, однажды прихожу, а он шьет Александре юбку.
— Вот уж таких талантов в тебе не подозревала, — сказала я, уязвленная его занятием.
— А я, думаешь, подозревал?
За столом разговор чаще всего почему-то обо мне. Мне нечего от них скрывать, они сами в моей жизни большая тайна, и все другие тайны как бы складываются в одно в то же место. Я им даже поведала о своем незнакомце с автобусной остановки. Сказала, что пора бы мне уже с ним познакомиться, да вот как?
— Зачем тебе это знакомство, — сказал отец, — а вдруг он дурак, балбес, криминальная личность? Познакомиться проще простого, а вот куда потом это знакомство заведет?
— Рассуждаешь, как самый дремучий отец, — сказала я, — нет чтобы дать дельный совет: садись в этот же автобус, узнай, в какой спортзал он ездит, запишись там в какую-нибудь секцию, в общем, поставь себе цель и добейся. Вот что должен был сказать современный отец.
— Ну, если такие подвиги тебе по плечу, — действуй, — без всякого энтузиазма согласился он. — Но только, по-моему, много ему чести. Это ведь по мужской части — выслеживать, ломать голову насчет знакомства. Но если тебя это не смущает, что я могу поделать?
Александра молчала, и я обратилась к ней:
— А вы, Александра, что скажете?
— Не знаю, — смутилась она, — я ни в кого не влюблялась на расстоянии.
Это уж точно, она на расстоянии не влюблялась. Чтобы влюбиться в такого, как мой отец, каким он был тогда, надо было войти с ним в соприкосновение: вытащить из лужи или канавы. И я их не пощадила.
— А вот вы, интересно, как познакомились? — спросила я. — Кто кого выслеживал, кто кого добивался?
Александра вспыхнула и вышла из комнаты. Отец покачал головой и пристыдил меня взглядом, дескать, распустили мы тебя, зарываешься. Потом, когда он провожал меня до метро, я извинилась:
— Нехорошо получилось. Я понимаю. Но и ты должен меня понять: я ведь вам доверяю все свои тайны, вы для меня больше, чем друзья, а я для вас — так, нечто, дочь от первого брака.
— Дело не в этом, — ответил он.
— А в чем?
— В том, что никогда нельзя с любым вопросом лезть к человеку. Ты уже скоро будешь взрослая и должна сама это знать, как и то, что ни с кем не стоит знакомиться на улице.
Я не знала, что он может меня так обидеть. Зачем я к нему хожу? Любоваться его замечательным сыночком? Смотреть, как он шьет юбку Александре?
— Уж если начал, то договаривай, — сказала я. — Скажи о том, что я должна быть честной, никому никогда не врать, особенно матери, а то ведь она не знает, куда я исчезаю, за чьим столом сижу, кто меня после большого перерыва взялся воспитывать.
— Я тебе лучше другое скажу: ты никому ничего не врешь. Это не вранье.
Он положил мне ладонь на плечо, повернул меня лицом к себе, мы остановились.
— А я вот в детстве врал. Без всякой нужды. И мама моя, твоя бабушка, просто с ума сходила от этой моей привычки. И когда я что-то такое однажды соврал уж совсем невыносимое, мама сказала: «Я забыла тебя предупредить, но именно после такого вранья ночью на твоем лбу должен вырасти рог. Так что утром не удивляйся». Мне было одиннадцать лет, и я к тому времени слышал уже немало угроз, так что и эту пропустил мимо ушей. Но утром на лбу, прямо над носом у меня появился рог…
Он искал примирения, рассказывая эту детскую историю, а я все еще дулась, глядела в сторону. Дулась и понимала, что он единственный в мире мужчина, которому необходимо мое хорошее настроение, что я его дочь уже навсегда.
— Сначала это был просто затвердевший кружочек, потом стал набухать, и розовый рожок, проклюнувшись, рос и рос. К тому же этот мой позор еще и болел. Я сложил ладонь ковшиком, прикрыл эту шишку на лбу и поехал в детскую поликлинику. Там врачиха, когда я ей поведал о своем несчастье, хохотала, как безумная. Позвонила в другой кабинет своей подруге, тоже врачихе, и они обе помирали от смеха. Потом объяснили: «Ну с чего ты взял, что это рог? Это фурункул, иначе говоря, чирий, скажи маме, чтобы купила тебе витамины». И дали рецепт.
— Ну и купили тебе витамины?
— Этого не помню.
— Папа, я не сержусь на тебя. Ты был замечательным в детстве, таким и остался.
— А ты в детстве была лучше, — сказал он и ушел, не попрощавшись.
Тоша и Катя уехали на гастроли. К маме подрулила на собственных «Жигулях» новая подруга, то есть не совсем новая, а как бы вынырнувшая из небытия подруга детства по имени Вита. У этой Виты была где-то на Истре дача, но они не приглашали меня туда подышать чистым воздухом, а только привозили сливы, яблоки и кабачки, и обе все время куда-то спешили. Как потом я узнала, Вита отбывала на жительство в Америку, продавала машину и дачу, прощалась с друзьями. Маме перепали по дешевке кое-какие Витины вещи, заодно и мне.
Приближалось первое сентября, и я радовалась, что предстану перед одноклассниками в новых туфлях, с большой итальянской сумкой через плечо. Жаль, что нельзя было надеть серебристое трикотажное платье, очень уж был большой вырез, почти декольте. Эту Виту сам Бог мне послал. Конечно, я не буду ни с кем знакомиться на автобусной остановке. Но может же такое случиться, что этот парень, заметив меня в обновках, сам подойдет ко мне и что-нибудь скажет. Вроде того, что «я вас никогда здесь раньше не видел». «А вы и сейчас меня не видите, — отвечу я невозмутимо, — вы видите мое платье, сумку, мои прекрасные волосы и больше ничего. Человека вам увидеть не дано».