Бессонная ночь
Пятничный вечер. Канун субботы. В маленьких позеленевших медных светильниках отгорели свечи. Огонек керосиновой лампы трепещет и дрожит. Его красноватые отблески погружают комнатку в загадочную тишину. На потолке и стенах лежат большие тени, вросшие друг в друга так, словно они прячутся здесь с шести дней сотворения мира.
Всю ночь с четверга на пятницу мама не сомкнула глаз, готовила на субботу. В пятницу до самого зажигания свечей она простояла в воротах и не присела ни на минуту, боясь пропустить покупателя. После кидуша[39] она разговорилась о двух моих сестренках, которые давно уже умерли. За ужином она упала смертельно усталая. Я стянул тяжелые башмаки и онучи с ее замерзших ног. Она сняла парик, и в темной комнатке сверкнули ее седые пряди. На ощупь, как слепая, мама забралась на свою лежанку, свернулась на ней и заснула, не раздеваясь.
Я сижу над книгой, пытаюсь углубиться в чтение и не могу связать строку со строкой. В моем мозгу дробятся разбуженные мамой воспоминания.
Младшую сестренку я едва помню. Она скончалась в колыбели еще до того, как смогла произнести свое первое слово. Второй сестренке было шесть лет, когда она умерла. Мысленным взором я вижу, как моя мама и я, девятилетний мальчик, держим ее за руки и кричим:
— Этеле!
Малышка не отзывается. Ее черные кудрявые волосы рассыпались по подушке, а большие распахнутые глаза блестят, как стекло. Она больше не плачет и не просит кусочка хлеба.
Это было сразу же после войны. Отец был болен и лежал в больнице. Мама, опухшая от голода, едва таскала ноги. Во всех домах бушевал тиф, укладывая в постель целые семьи. Никто из соседей не пришел на наш крик. Мама, почти теряя сознание, из последних сил простонала:
— Иди к тете. Попроси ее прийти.
Мама обижалась на сестру за то, что она нам не помогала. Я побежал к тете так, словно только она могла спасти Этеле. Я громко плакал всю дорогу. Перед иконой Божьей Матери, висевшей над Остра Брамой[40], стояла на коленях польская женщина со своим маленьким сыном. Увидев меня, польский мальчишка встал с колен и принялся меня передразнивать, показывая, как я плачу. Его мать повернула ко мне лицо, на котором застыла мина богобоязненности, и вдруг рассмеялась. Я, пришибленный, замолчал и сбавил шаг. Так я и шел, пока не отыскал переулок, где мои дядя и тетя держали лавку.
Дядя, высокий, под потолок, еврей, стоял, закутавшись в талес, и молился. Я припал к нему и, всхлипывая, пробормотал:
— Этеле умерла.
Он наклонился, положил мне на голову свои тяжелые волосатые руки и кашлянул. Я знал, что дядя добрый, и я обнял его колени, прижался к нему и заплакал. Дядя нежно поднял меня на руки, потом поставил на пол и резко вошел через заднюю дверь в лавку к тете. Я слышал, как он ругал ее, а она ворчала. Потом он крикнул:
— Иди и дай поесть сыну твоей сестры. Не жадничай! Слышишь?
Тетя вошла в комнату, где был я. Она ничего не спросила у меня, но глаза-щелки на ее морщинистом лице стали еще уже. Она лениво расхаживала по комнате и готовила мне еду. Высокий дядя, закутанный в талес, молча раскачивался в молитве и, протягивая тяжелые волосатые руки к потолку, делал ими что-то на небе. Когда я ел, он посматривал на меня. Увидев, что я откладываю кусок хлеба с маслом, он поднес свою широкую волосатую ладонь ко рту и сказал: «Ну-ка!» — требуя, чтобы я съел все.
Тем временем тетя оделась; она натянула высокие калоши, накинула полушубок, заглянула в магазин, не появился ли какой покупатель, — ей не хотелось уходить. Дядя молился и поминутно поворачивался к ней нетерпеливо и сердито. Наконец он ткнул в дверь своим длинным жестким пальцем и с раздражением прорычал: «Ну-ка!» — чтобы она шла немедленно.
На улице я вихрем рвался вперед, но тетя никак не могла выбраться из глубоких сугробов. Она то и дело ойкала и ахала, репетировала, как будет плакать у нас дома. Навстречу нам попался крестьянин с тележкой дров. Тетя остановилась, пощупала дрова, не сырые ли, и стала горячо торговаться с крестьянином. Когда они сошлись в цене, тетя обратилась ко мне:
— Иди домой и скажи маме, что я скоро приду. Я только отведу этого необрезанного в свой магазин. Связки дров — это наш заработок. Мы тоже не хотим умереть с голоду.
Когда я вернулся домой, лицо сестренки уже было прикрыто маминой черной шалью. Мне показалось, что малышка закрыла глаза и играет со мной в прятки. Но меня напугали ее бледные окостененевшие пальчики. Мама в оцепенении сидела посреди комнаты. Увидев меня, она вздрогнула и спросила:
40
Остра Брама — католическая святыня, единственные сохранившиеся до наших дней ворота городской стены Вильны с часовней и иконой Матери Божией Остробрамской, которая считается чудотворной.