— Дура! Она еще благодаритъ! Ведите ее и мойте скорѣе, Даша! Да вымыть ее зеленымъ мыломъ! Зеленымъ калійнымъ мыломъ. А потомъ обтереть одеколономъ. Пожалуйста.
— Слушаю, барыня…
— А вы, мадемуазель, пока мы будемъ обѣдать, посидите около Мурочки, — обратилась Екатерина Васильевна къ боннѣ. — Онъ теперь спитъ, а какъ проснется и заплачетъ — я приготовлю ему немножко муки Нестле. Шурочка, чтобы не мѣшать вамъ, сядетъ съ нами за столъ. А вамъ мы пришлемъ обѣдъ сюда. Ахъ, да… Попрыскайте немножко здѣсь скипидаромъ. Все лучше… Кто знаетъ… съ какими такими земляками она тамъ въ дворницкой бесѣдовала… Можетъ быть, съ заразными.
Супруги Колояровы вышли изъ дѣтской и направились въ столовую обѣдать. Колоярова вела Шурочку.
Колояровъ садился за столъ и говорилъ:
— Нѣтъ, какова женщина! Я про Еликаниду. По пылкости, по мужчинолюбію — это испанка какая-то, а между тѣмъ по паспорту она уроженка Валдайскаго уѣзда. Нѣтъ, тутъ не новгородская кровь, а южная, прямо южная, знойная какая-то. И все узнаемъ новости, новости относительно ея. Теперь ужъ оказывается, что къ ней нашъ швейцаръ сватается.
— Да, да, да… И знаешь, мы не должны ограничиться сейчасъ сдѣланнымъ, мы должны принять относительно Еликаниды какія-нибудь экстраординарныя мѣры, — произнесла супруга.
— Ахъ, другъ мой, я все передумалъ и рѣшилъ, что никакихъ мѣръ мы принять не можемъ. Она чувствуетъ свое исключительное положеніе, знаетъ, что она необходима намъ для ребенка — и вотъ дѣлаетъ, что хочетъ. Ты думаешь, она не видитъ этого? Все видитъ. Она очень хорошо понимаетъ, отчего мы мягки къ ней относительно, отчего не бранимъ ее. Мы бережемъ ее отъ нападокъ, чтобъ не испортить молоко для Мурочки, и она отлично понимаетъ.
Колояровъ ѣлъ супъ. Екатерина Васильевна продолжала:
— Но все-таки мы должны подумать объ изысканіи мѣръ для ея обузданія. Вѣдь то, что она дѣлаетъ — прямо преступно. И мы вотъ что сдѣлаемъ: для изысканія этихъ мѣръ мы созовемъ совѣтъ… Совѣтъ изъ близкой родни и нашего доктора. Твоя маменька, моя маменька, я, ты, докторъ.
— Маменьки опять поссорятся, — замѣтилъ супругъ.
— Пускай ссорятся, вѣдь онѣ все равно ссорятся изъ-за нашихъ дѣтей, но онѣ все-таки выскажутся… За ними опытъ. И у твоей, и у моей маменьки было по многу дѣтей. Въ крайнемъ случаѣ мы пригласимъ на совѣтъ и профессора Ивана Павлыча. А Еликаниду такъ оставить нельзя… Послушай, не послать-ли намъ всю ея одежду, въ которой она была въ дворницкой, въ дезинфекціонную камеру для полнѣйшаго обеззараженія?
— Я думаю, это напрасно… — отрицательно покачалъ головой супругъ. — Вѣдь это не доказано-же, что на землякахъ Еликаниды или въ дворницкой была зараза. А съ дворникомъ Трифономъ я завтра-же расправлюсь!
— Да и со швейцаромъ… Швейцара надо припугнуть, — подхватила Екатерина Васильевна.
— Непремѣнно, — отвѣчалъ Колояровъ, накладывая себѣ рыбы.
X
Мамку Еликаниду вымыли, дезинфицировали, переодѣли во все свѣжее и только послѣ опрысканія ея одеколономъ она была допущена къ ребенку. Мурочка жадно набросился на ея грудь и, проголодавшійся, сосалъ съ особымъ причмокиваніемъ. Противъ мамки и ребенка сидѣли супруги Колояровы и смотрѣли на этотъ актъ. Колояровъ говорилъ кормилицѣ:
— И чего это тебя изъ хорошихъ комнатъ, изъ чистаго помѣщенія, изъ роскошной обстановки понесло вдругъ въ грязную вонючую дворницкую? Понять не могу… И къ чему, къ кому? Къ грязнымъ, закоптѣлымъ мужикамъ отъ чистыхъ, опрятныхъ людей.
— Ахъ, баринъ миленькій, да вѣдь кровь… — отвѣчала Еликанида. — Родня…
— Кровь… Какая тутъ кровь! Дяденька какой-то.
— И братанъ.
— Что это такое братанъ? — спросила Екатерина Васильевна мамку.
— Тетенькинъ сынъ онъ.
— А солдатъ-то? Солдатъ? — задалъ вопросъ баринъ.
— Солдатъ землякъ. Восемь верстъ отъ насъ. Всѣ наши. Они солдата и разыскали, а солдатъ зналъ, гдѣ я живу, и привелъ ихъ ко мнѣ. Они мнѣ письмо и гостинцы принесли.
— Ты этотъ гостинецъ не смѣй ѣсть. Гдѣ онъ?
— Въ дворницкой остался.
— Ну, ты его въ дворницкой и оставь. Я слышалъ, что тамъ сушеные грибы и малина. Тамъ и оставь. А барыня тебѣ вмѣсто малины и грибовъ дастъ плитку шоколада, конфетъ… и… ну хоть пятокъ мандаринъ. Не понимаю, рѣшительно не понимаю, какъ тебѣ, въ нѣкоторомъ родѣ ужъ отполировавшейся, отшлифовавшейся, могутъ нравиться грязные мужики и солдаты!
— Родные… Кровные… — опять тихо и ужъ съ покорностью въ голосѣ произнесла Еликанида.
На другой день утромъ былъ сдѣланъ Колояровымъ большой разносъ швейцару, какъ смѣлъ онъ выпустить на улицу неодѣтую въ верхнее платье Еликаниду. Швейцаръ оправдывался, что это не его дѣло смотрѣть, кто одѣтъ или не одѣтъ и что останавливать онъ обязанъ только воровъ и „подозрительныхъ личностевъ“.