— С Москвы! — Василёк выпалил.
— А ты её видел хоть раз? — папка всерьёз спросил, без улыбки. — Вживую! Вот так, чтобы рядом?
— Нет! — мотнул Василёк головой. Добавил затем: — На картинке только видел. В книжке. В библиотеке. В клубе.
— А вживую что видел? — папка спросил.
Огляделся Василёк:
— Деревню нашу. Лес вон, поле. Небо видел! — И — удивился: — Это Родина?
— Она! — согласился папка. — Страна наша и Москва далее этих мест будут. Но и деревня наша — не первая.
— А что первое? — Василёк аж рот раскрыл, позабыл и про войну, и про другое всё прочее.
— Что-о! — папка сердито протянул. — Не что, а кто! Сам-то догадаться не можешь?
— Да как?
— Да так! Просто! Просто, когда человек рождается, кого он первым видит? К кому прижимается? От кого всю любовь с молоком берёт?
— Мамка?! — Василёк ахнул, с кочки луговой соскочил. — Мамка — наша Родина?!
— Для каждого человека так! — папка сказал. Серьёзно сказал, серьёзней не бывает. — Для каждого самое святое — его мамка. Ведь ты представь! — как со взрослым говорил с Васильком отец. — Вот не будет матерей, кто нам жизнь дарить будет? Некому за такое дело взяться! И не будет тогда ни деревни твоей, ни города. Ни поля, ни леса, ни неба огромного! Страны — и той не будет! Вовсе!
…Уже давно ушёл папка дорогой, что вела его на войну. И все мужики деревенские, кому в военкомат полагалось, ушли.
Опустела дорога. Луг опустел.
Один только Василёк среди травы высокой стоял, и звучали в сердце отцовские слова:
— Я нашу Родину на дальних рубежах защищать стану. А ты — здесь! Без тебя мамки нашей не будет. Ты ей последняя защита! Помни это, Василий!
7
— Странная штука — память. Что только не хранит! И с каких времён! Я вот себя с десяти месяцев помню. Правда-правда! Мне и матушка говорила — подтверждала, мол, да, было. Это когда я у неё спросил, а, правда, было? А что… Я с десяти месяцев рисовать начал. На ноги встал в девять, а рисовать — в десять. Как сейчас помню! У отца со стола карандаш упал, я и подполз ближе. Так посмотрел, с другой стороны глянул. А отец посмеяться решил, спросил: «Рисовать будешь или нет?» И лист бумажный дал. Я этот листок на полу разложил и — давай! — солнце рисовать: круг, а от него палочки — лучи, значит… Жалко, рисунок не сохранился. Отец в тридцать восьмом умер. На работе повздорил, домой вернулся, на кровать лёг — и не встал больше. Бумаги его забрали. Он же у меня ответственным работником был! Пришли с работы, все папки, все книги, с которыми он дома работал, всё! С собой! Где-то в одной из папок и мой первый рисунок оказался… Сколько их потом было! Спрашивали: сколько? Отвечал! Каждый помню. Самый неудавшийся эскиз — и тот. В памяти. А сколько картин в голове сейчас! Меня ведь в армию не брали: художник! Плакаты предлагали рисовать, над листовками работать! Я считал: нет, моё место на фронте. В военкомате турнули. В комитете комсомола тоже подождать предложили. А потом… Захожу в институт, а там в ополчение записывают. Есть в Москве площадь Пушкина, вот там я и стал солдатом. То есть ополченцем сперва. До первого привала. В деревушке какой-то. Письмо решил с дороги домой черкануть, матушке отправить. Пошёл почту искать и отстал от своих. Туда, сюда, время военное, никто не знает, куда ополченцы ушли. Мужики деревенские даже арестовать хотели, как шпиона. А тут ваша, ну, теперь наша, часть. «Кто таков?» — командир спросил. Я, как есть, доложился, покаялся, а потом и говорю: «Возьмите к себе!» Взяли… Эх, краски я дома оставил! Карандаша не взял! Думал, не дело на войне рисованием заниматься. Да к тому же, думал, неделя-другая, месяц-второй, и закончится всё. А сейчас — руки ноют! Сплю, вижу: карандашом по ватману вожу — линия за линией, тени… Всех бы сейчас нарисовал! И всё бы!
Молодой солдат глубоко вздохнул и замолчал, запрокинув голову к небу.
Сапёры отдыхали. Был обед. Время за полдень.
Кухня пришла по расписанию. Ложками по котелкам отстучали: кашу перловую с мясным концентратом умяли, из кружек вместо чая молока деревенского выпили. Хозяйки, что солдатками стали, последним готовы были поделиться: молоко что! И овощи, и сладости красноармейцам несли, вздыхали:
— Может, и наших кто сейчас так…
Ребятня тоже рядом с сапёрами крутилась, все деревенские — от тех, у кого усы пробиваться начали, до тех, кто только ходить научился. Девчонки от пацанов не отставали. Пока старшие парни помогать пытались красноармейцам в работе, воду холодную, колодезную, для питья носили, в перекуры слушали — головами, как большие, покачивали, вздыхали по-бабьи: