У тетки стали жить. Тетка Прасковья жалела их, а все не мамка. Мать, как сломанное дерево, после смерти отца, так и не срослось у нее…
Сестра уехала в Сибирь – ни слуху, ни духу. Правда, лет десять назад из Омска приезжала на годовщину смерти матери, в деревню ездили, там еще жизнь была. С тех пор не ездил. Не хотел. За бутылкой, когда еще с Пашкой общались, все мечтали уехать в деревню, поправить дом, вести хозяйство. А потом, когда жены рассорились, вообще видеться перестали. Ну, их, этих баб. И так пилят – и так пилят. У Пашки Валентина не лучше. Нашла себе на работе нового мужа, Пашку выгнала. Пашка кантовался в городе полгода, пару раз к Петру приходил ночевать, да Зинка косилась – косилась, а потом Пашку и выгнала. Хотел тогда Петро с ним в деревню податься, бросить все. Да не смог - не пустила. Обещал в очередной раз пить бросить, на работу устроился. Не уехал с Пашкой. А год назад Валентина сообщила, что Пашка умер от водки паленой, похоронили на кладбище свои, деревенские. Валентина не ездила. Не знала. Дом теперь пустует.
А что такое пустой дом? Умирает медленно. Мыши – главные хозяйки.
Петр Палыч поднялся со своего дивана, тихо, чтобы не разбудить жену, спящую в соседней комнате, побрел на кухню. В крошечном коридорчике встретился со своим отражением в зеркале. На него смотрел мужик, заросший щетиной. Пригладил волосы пятерней. Лучше не стало. Глаза – щелки. Волосы седые совсем. Старик, а всего сорок шесть. Довела. Довела до ручки, грымза проклятая. Вот же, повезло. У всех бабы как бабы. А девкой была ничего. Куда что подевалось? Нет, бабы определенное зло. От них все беды. От них погибает мужик нормальный. Все им не так вечно, а что хотят, сами не знают. Дай то, не знаю что. Иди туда – не знаю куда. Это про его бабу, про его Зину сказка. Петр Палыч скорчил рожу, увидел в зеркале Зинино отражение, даже плюнул с досады.
Два шага вперед – кухня. Открыл кран, струя воды рассыпалась мелкими брызгами о старую замызганную раковину. Налил пахнущей хлоркой воды, выпил. Лучше не стало. Выглянул в окно. У подъезда пусто. Никого. Спят. В деревне в это время птицы поют, коров выгоняют. Мамка вставала рано. Печку топила. Блины пекла. Блины мамкины – чудо. Кружево.
Зинка таких и во сне не видала. Попросил после свадьбы: « Зинуль, блинов напеки!». Напекла. Взял в рот, чуть не подавился. Резиновые, безвкусные. Вкус другой, не мамкин. Она расстроилась, чуть не плачет. Жалко дурочку.
-Не плачь, говорю, разве на этом пропане-бутане спечешь блин настоящий? Настоящая еда только в печке готовится.
Она после этого все пыталась, старые рецепты брала. А какой там рецепт? Молоко от Красули, яйца от Пеструшки, мука с мельницы, батька сам молол у дядьки Ивана. А тут с магазина принесешь – все безымянное, все без души. Куры томятся в инкубаторе, солнца никогда не видали. Что они живое снесут, если не знают, что такое солнце? А молоко? Из порошка. Я может к водке пристрастился, что нормального молока не пью.
Говорил ведь : «Поедем, Зинуля, в деревню!». А она: « Что я там не видала? Коровам хвосты крутить? В навозе копаться? Я ведь городская!
Губы намалюет, каблуки, сумка - городская, куда бежать! Вот и живем. По-человечески. Городская даже на шести сотках от завода не может картошки вырастить: то жук напал, то бомжи выкопают. Все ей не так. Морковки, помню, принес ей два ведра. На рынке подрабатывал – перепало! Так и сгнила морковка, она ее по-человечески и сохранить не сумела. Купит в киоске одну морковку, одну луковицу и варит что-то полдня. Потом есть невозможно. Телесериал свой включит и варит. Один глаз в телевизоре, один в кастрюле. Чего вкусного получится? Так вот и есть не могу последнее время. Кусок в горло не идет. Дом в деревне загнулся. Дому ведь люди нужны. Дому ведь нужно заботиться о ком-то.
Петька плюнул, налил воды, выпил залпом. Лучше не стало. Лег снова, вдруг получится уснуть. Закрыл глаза, попробовал вернуть сон из детства: шалаш, который с Пашкой мастерили, Надюшку, деревенскую девчонку, мамкину крестницу. Смешная была, зеленые глазищи, как у лягушки, русые косички тоненькие в разные стороны. Бегала с ними наравне. Не одна игра без нее не обходилась. Если прятки, то Надьку на найдешь, а она притаится почти рядом за каким – нибудь лопухом или камнем, насмехается. Если в «казаки-разбойники», не догонишь, босые пятки сверкают, платье развивается, ветер, а не девчонка. Память была у нее феноменальная. Оттого и знала много. Петька любил с ней поговорить, поспорить, если что. Надя ходила с мамкой в церковь, слушала батюшку, читала Библию. Из-за этого у них часто возникали споры. Надюшка с такой горячностью пыталась убедить Петьку в своей правоте, что дело иногда чуть не доходило до потасовки. Правда, мужчина в Петьке никогда бы не обидел Надю, но дернуть за ее мышиную косичку было привычным делом. И тогда ему доставалось. Она колотила его своими кулачками по спине, а тот заслонялся локтем и приговаривал: