В некотором отдалении были разбросаны дощатые и плетенные из лозы домики, крытые камышом, — кухня, конюшня, пекарня, соколятня и прочее. На другой стороне двора, в низине, прилегавшей к ручью, виднелось около двадцати маленьких хаток. В них ютилась дворовая прислуга.
Солнце уже садилось, когда отец Маркоз, сопровождаемый Теодориком, вошел во двор князя. Священника встретил сын князя — Александр. Он почтительно пригласил прибывшего в дом. Но священник с первого взгляда заметил, что его приход не только не доставил удовольствия молодому князю, но даже огорчил его.
Отец Маркоз посмотрел прямо в глаза княжичу, как бы говоря: «Что поделать, сын мой? Понимаю, что ты не обрадован моим приходом, но я, как видишь, все же пожаловал».
— Что приключилось с княгиней? Я очень огорчен, — обратился священник к Александру, — буду молить бога о ее скорейшем исцелении.
— Благодарю, отец, — вежливо ответил княжеский сын. — Ей что-то нездоровится. Не знаю, повредило ли ей что-нибудь, или она простудилась?..
Неуверенный тон княжеского наследника невольно вызвал в священнике сомнение — ни то, ни другое, видимо, не было настоящей причиной недомогания матери Александра.
— Что могло ей повредить, где она могла простудиться? — с улыбкой спросил Маркоз. — Княгиня ведь не ест холодного гоми, да и кувшины с водой не носит.
Слова священника взорвали княжича. Он побледнел, но, зная, что Маркоз за словом в карман не полезет, сдержался и ответил с усмешкой:
— Эх, отче! Кто таскает кувшины с водой и ест холодное гоми, бывает здоровее того, кто воспитан в роскоши…
— Ты изволил сказать сущую правду, — с удовлетворением заметил священник, — господь справедлив! Единственное утешение бедного и угнетенного человека — здоровье, которое дают труд и умеренная жизнь. Так установлено создателем.
— По правде говоря, отче, моя мать хоть и воспитана в роскоши, но все же весьма трудолюбива. Она хлопочет с утра до вечера и нередко даже вмешивается в дела, которые ее вовсе не касаются.
— Верно, верно, сын мой! Это всем известно! Я, конечно, пошутил. Я ведь княгиню Родам не первый день знаю! Мне довелось бывать у нее, когда тебя еще на свете не было. Ведь я венчал ее!.. Прикажешь идти прямо к княгине?
— Извини, отче. Придется немного подождать. Она только что уснула.
— К чему эти извинения, сынок? — перебил княжича Маркоз. — Да будет сон целительным для нее. Я подожду на балконе. Что может быть лучше, чем сидеть здесь и обозревать окрестности? Какая красота! Вся долина Риони и весь Одиши как на ладони. Да, блаженной памяти дед твой Кайхосро удачно выбрал место… А какая здесь вода, что за воздух! Во всей Гурии не найти другого такого места!
Священник сел на длинную скамью. Князь Александр расположился поодаль.
Некоторое время длилось молчание.
Оба чувствовали себя несколько неловко… Отец Маркоз видел, что княжеский сынок тяготится необходимостью сидеть с ним, но из приличия не уходит. А священник, конечно, не мог сказать Александру: «Уйди, сделай милость».
В конце концов молчание нарушил княжич:
— Что говорит, отче, твой эфути? Каков будет год, каков урожай? Не ожидается ли мора?
— Эх… — откашлялся отец Маркоз и, не спеша, с обычной уверенностью продолжал: — К чему нам эфути, сын мой? И без эфути, и без карабадини[14] наша участь ясна для нас, как день. Глазами видим и ушами слышим все, что творится вокруг. А сердце возмущено и терзается. Какой может быть хороший урожай, князь, когда сеятель и пахарь боятся выходить в поле? Да скажи мне, где этот самый народ? И откуда ему быть, если лучших сынов и дочерей нашей страны сотнями и тысячами продают за море, как овец и коз. Воистину, велико долготерпенье божье! Непонятно, почему не покарал нас господь, как говорится о грешниках в писании, «пламенем и пылающей серой и буйством урагана», и не стер с лица земли наш грешный край? Удивляюсь, как еще море и озеро Палеостоми не поглотили нашу страну, где творилось и творится столько возмутительных беззаконий! О боже, помоги мне, грешному, я объят малодушием и совершенно забываю, что ты долготерпелив и многомилостив!.. Ты удостоишь райского блаженства простой народ и укротишь гордецов. Нет, князь, — понизил голос священник, — мой эфути-карабадини открыт перед нами, — это наша жизнь. Хотя она и незавидна, но и не совсем лишена утешения. «Я внемлю тебе, господи, ты удостоил блаженства помазанника своего… Боже, спаси и помилуй царя и внемли нам, когда мы обращаемся к тебе… Те действуют насилием и мечом, а мы — именем божьим. Те да встретят преграду и падут, а мы да восстанем и вознесемся ввысь».