— Прискорбно, весьма прискорбно, клянусь долголетием падишаха, — с сожалением произнес Гусейн-ага.
— А красивые девушки стали чуть ли не на вес золота, — продолжал эффенди Али.
— Эх, дорогой эффенди, я давно перестал зариться на красавиц. Убытки, одни убытки от них. Посмотришь сегодня — глаз не оторвешь: щеки алы, как зерна граната, сама — как распустившаяся роза… А глянешь завтра — хоть в гроб ее клади. Убытки, одни убытки… Мне уже надоело возиться с этими красотками… Эх, эффенди, совершенно не то время! Всему свой час… Сердце устало, сделалось равнодушным, подкралась старость… Теперь, дорогой Али-Юсуп, мне нужны земледельцы и, если найду подходящих, воины… Прискорбно, что в Гюрджистане так пошатнулась торговля невольниками. Я уже и раньше об этом слышал.
— Ничего не поделаешь, ага, — что есть, то есть! Благодарение аллаху, к нам еще кое-что привозят…
— Благодарение аллаху, благодарение аллаху! — повторял Гусейн-ага, осматривая невольников. Он прошел через толпу пленных, оглядел их и так и этак, некоторых ощупал, с другими поговорил.
— Хорош товар, очень хорош, но маловато. Такой скудости ни разу не видел, — досадовал Гусейн, в раздумье постукивая по земле посохом.
Неожиданно его внимание привлек какой-то шум.
— Молчи, молчи, висельник, а то душу из тебя вытрясу. Ну и дурь же в этом свином отродье, — ругал кто-то плачущего ребенка.
— Кто там ревет в бараке, эффенди Али? — спросил Гусейн-ага.
«Все еще вопит, проклятый!» — подумал эффенди.
— Да это мальчишка-грузин… повесить его мало! Ты ведь хорошо знаешь их упрямый нрав. Заладил свое и не успокаивается.
— Можно посмотреть?
— Прикажу привести. Тащите сюда это гяурово отродье! Все еще воет?
Хвичо привели.
— Чего ты плачешь, мальчонка? Как тебе не стыдно реветь? — обратился к ребенку Гусейн-ага и погладил его по голове. Тот с удивлением посмотрел на старика: ему впервые пришлось вместо побоев, ругани и криков услышать от османа ласковое слово.
— Он гюрджи?
— Гюрджи. Едва уговорил потийского пашу продать его, — ответил эффенди.
— Как зовут?
— Махмуд.
— Махмуд, Махмуд! Хорошо, очень хорошо! — говорил Гусейн, поглаживая Хвичо по голове. — А почему плакал?
— По глупости: привязался в пути к одной пленнице и теперь беснуется, что их разлучили. Разве не сумасшедший этот негодяй! А невольница принадлежала рябому Зайдолу. Едва только она и еще один невольник сошли с корабля, как тут же оба были проданы адрианопольскому купцу, и покупатель, конечно, забрал их. А этот мальчишка кинулся за ними. Но кто бы его пустил? Вот потому он и вопит, не закрывая рта…
Гусейн-ага задумался.
— Хорошо, хорошо, — прошептал он. — Эх, Махмуд, Махмуд! Разве не стыдно плакать такому большому мальчику?
Ага сунул руку в карман халата, достал горсть изюма и стал угощать мальчика.
Хвичо протянул ему обе руки и, получив лакомство, часть угощения спрятал, а остальное принялся есть.
Гусейн-ага внимательно осмотрел мальчика: ощупал мускулы, заставил открыть рот, проверил зубы. По лицу аги скользнула довольная улыбка.
— Он хорошо сложен! Будет отличным мамлюком! — заметил Али-эффенди.
Гусейн-ага лукаво посмотрел на Хвичо и прикусил губу.
— Привез специально для Селек-эффенди! Он, вероятно, вот-вот подойдет! — степенно добавил эффенди Али.
Гусейн-ага взглянул на ребенка, словно говоря ему:
«Ты ведь понимаешь, сынок, мы оба так насобачились в торговле, что нам друг друга не обмануть».
— Хорошо, хорошо, эффенди! — ответил Гусейн-ага и после некоторого размышления обратился к мальчику: — Ну, малыш, а бороться ты умеешь?
Хвичо не понял вопроса. Окружающие растолковали ему, в чем дело, и он утвердительно кивнул головой.
— Отлично! Так давай, эффенди, заставим его с кем-нибудь побороться.
— Пожалуйста, — ответил Али, — но с кем? С невольником?
— Нет, нет?.. Лучше с местным… Ну, бегом! Приведите какого-нибудь мальчугана! — крикнул ага.
Надсмотрщики бросились в разные стороны и вскоре привели мальчика-османа тринадцати-четырнадцати лет.
— Этот не подходит, — неодобрительно заявил эффенди Али, — он старше.
— Махмуд, будешь бороться с ним? — спросил Гусейн-ага.
Хвичо улыбнулся и снова кивнул головой. Это была чуть ли не первая улыбка после злополучной ночи вторичного похищения.