— Сначала, — обратился он к нам, — вы сядьте прямо рядышком, как есть, в ваших пальто. А я прицелюсь, чтобы получился будущий снимок.
Мы сели, и мне показалось забавным, что мама с отцом походят на послушных детей, вроде меня, — все трое мы молчали, краснели, терялись.
Фотограф — липовая нога — накинул на себя большой чёрный платок, крутил какие-то колёсики на жёлтой большой установке, потом резко чем-то хлопнул, скинул платок. Воскликнул:
— Теперь раздевайтесь побыстрей! Чтоб не замёрзнуть!
Когда мы уселись готовые, приказал:
— Смотреть прямо! Чуточку улыбнуться! Не шевелиться!
Настала тишина, что-то щёлкнуло — потом всё это повторилось, и мы оказались свободны.
Мама принялась запоздало шутить, а отец натягивал на неё пальто, приговаривал:
— Не горячись! Не простудись!
А сам дрожал от холода.
Домой мы не шли, а почти бежали. Нас ждал стол, который мама с бабушкой сделали каким-то чудом, прикупив что-то на рынке, заняв у соседей, отоварив карточки, чем только можно, и даже раздобыв бутылку без наклейки. И как будто все готовились к празднику. Но его не получилось.
Пришла бабушка Елена, папа обнял её, и они долго стояли так. Старушка не то чтобы подвывала, а скулила, как, например, большая, усталая, больная собака. И папа гладил её, гладил, не переставая.
Потом с неё сняли шубейку, посадили за стол, и отец налил вина из бутылки без наклейки.
— Давайте, — сказал он, — выпьем за Бориса!
И добавил:
— Без вести пропавший ещё не значит навеки исчезнувший.
Все взрослые пригубили, стали постукивать вилками.
— Самое несправедливое, — проговорила бабушка Елена, — когда родители переживают детей.
— Война, мама, не разбирает, — сказал отец.
Опять помолчали. И слова про то, чтобы угощались, попробовали того или сего, будто блёклые мотыльки трепыхали крылышками и падали в тишину.
— Куда ты теперь? — спросила бабушка Елена отца.
— Не куда — я, а куда — меня! — задумчиво ответил папа. Но закончил бодро. — Не знаю, ведь я просто солдат. Куда пошлют.
Снова помолчали.
— Но у тебя, мама, — очень медленно, будто отыскивая всякое слово, проговорил отец, — есть две мои старшие сестры — Августа и Людмила. Конечно, они живут в других городах, но далеко от фронтов, и тебя не оставят. Даже если враги займут наш город.
Все встрепенулись от таких отцовских слов. Ведь никто и никогда не думал, что немцы доберутся за тыщу вёрст от Москвы.
Но папа не закончил свою мысль. Обращаясь к своей маме и моей бабушке Елене, он почему-то попросил её:
— Не забудь моего сына, если станет совсем худо. Понимаешь?
Бабушка Елена тревожно вскинула на отца глаза и спросила:
— Ты что-то знаешь? Мы проиграем?
Отец махнул рукой:
— Зачем же тогда я. Миллионы, наверное, таких. Мы не проиграем. Но я говорю о другом. Вся война ещё впереди. Она только началась.
Все уже положили свои вилки и сидели, опустив голову. Не лезла в горло, может, последняя предвоенная еда.
Так и разошлись ни с чем — отец поцеловал свою маму, она поцеловала меня и мою маму. Папа ушёл её проводить.
Через день или два мама принесла фотографии из ателье.
Они лежали на столе, и на обороте одной из них синели обыкновенные чернила. Я уже умел читать, может, не так бегло, как книги, но надпись я одолел.
Там маминой рукой было написано:
“Фотографировались 3/XII 41 г. после госпиталя перед отъездом в часть. Не забывай своих жену и сына”.
Эту фотографию папа увёз с собой.
Мой папочка.
9
Они ушли на вокзал в сумерки, конечно, я просился с ними, но отец поставил меня на стул, вровень со своим лицом, и сказал:
— Давай попрощаемся здесь. Расти. Будь здоров. Береги маму.
Мама была рядом с нами, её лицо мелко подрагивало — то ли она хотела заплакать, то ли засмеяться.
Когда она вернулась, я не услышал, только утром, запивая чаем кусок пеклеванного хлеба, сказал задумчиво:
— Мамочка, а мы папу-то проводили на войну второй раз.
Она сидела рядом, тоже чего-то жевала, а от моих слов сначала окаменела. Потом закрыла лицо руками.
Какое-то мгновение она сидела неподвижно, потом выдохнула, отняла руки, глянула на меня и спросила:
— И зачем дети так быстро растут? Оставались бы несмышлёными!