Одним словом, я познавал мир самым бытовым образом, освободясь от бабушкиной опеки.
Ну, и, ясное дело, оказался наказан.
Я пришёл домой, затопил печь. Поглядывал на часы, стоявшие на комоде: до маминого возвращения ещё оставалось приличное пространство. Книжка, которую я принялся читать, называлась “Серая шейка”. А писатель — Мамин-Сибиряк. Я жалел Серую шейку, у которой сломалось крыло и она плавала в озере, которое медленно замерзало от холода. Я боялся за неё, потому что по берегу прогуливалась безжалостная лиса. Но почему-то думал ещё и совсем про другое. Я думал, зачем такая фамилия у писателя? Ну, Сибиряк, это понятно, наверное, родился где-нибудь в Сибири. А вот — Мамин? Почему он не как я — не Мамочкин? Как бы это звучало? Мамочкин-Сибиряк. В общем, вот такая ерунда посетила мой лоб, и мне стало сладко и как-то протяжно.
А очнулся я от голоса моей мамочки. Он слышался откуда-то издалека, словно сквозь густой туман. Я открыл глаза и увидел её испуганное лицо.
— Не закрывай глаза! — кричала мамочка, а я слышал это будто писк.
Потом снова всё умолкло.
Я только почувствовал, как стукнул обо что-то мой ботинок, а меня бросало в жар, пока не стало прохладно.
Наконец, я понял, что мама хлопает по моим щекам.
— Сынок! — говорила она твёрдо и настойчиво. — Сынок, открой глаза.
Я послушался, но перед глазами плыло низкое небо и чёрные кусты. Наконец я вздохнул и очнулся.
Мама прикладывала к моим вискам что-то холодное и едкое. А к носу поднесла ватку. Я сразу чуть не вскочил. Правда, это только показалось. Мама рассказывала потом, что я просто встрепенулся.
Никаких врачей, никакой “скорой” мне не вызывали, мамочка заметила, что её медицинского образования хватило понять — я угорел, закрыв печку раньше положенного. Не отгорели синие огоньки. Но я же видел, что они отгорели, пошуровал кочергой.
— Надо было ещё подождать! — ласково поясняла мне мамочка. — Ну, а если не было синих огоньков, совсем плохо...
Ей пришлось настежь отворить дверь и форточки, начисто выстудить, выветрить нашу комнатку, потом снова затопить печку.
Утром мамочка проводила меня к школе, к самым дверям, я помахал ей рукой на прощание, а она всё пристально и тревожно вглядывалась в меня, наконец, мы разошлись.
В классе было прохладно, обыкновенно, я чувствовал себя нормально, а потом снова поплыл куда-то.
На меня брызгала водой из стакана Юлия Николаевна, впрочем, не обеспокоенная, не встревоженная. Теперь уже приехала “скорая”, и мне сделали какой-то укол в руку. Потом из класса перевели в учительскую и дали эмалированную кружку с горячим и сладким чаем.
Появилась бабушка. Вызвали маму.
Она приехала на легковой машине начмеда Викторова, сразу её отпустив, погладила мне голову, но не заплакала, не распустилась, а прошла в комнатку директора, где слышался голос нашей Юлии Николаевны. Она говорила что-то негромко, а мама отвечала ей в полный голос, и во мне остались только её фразы.
— Да, я знаю, что у него малокровие. Без всяких анализов.
— От талонов не откажусь, но вряд ли поможет.
— Спасение не в карточках, а на рынке. Но денег нет.
Потом мама сопротивлялась:
— Нет, нет! Ни за что!
— Я сама! Сама!
Она вышла разгорячённая, как была в своём пальтишке, даже розовая от возбуждения. За ней показалась Юлия Николаевна. Она качала головой, пожимала плечами, но ничего при мне не сказала.
Все втроём мы отправились к бабушке. И там мама заставила меня выпить столовую ложку рыбьего жира. Бабушка жарила на нём картошку.
Он вонял страшной вонью, этот жир, и меня всегда тошнило, когда мама пробовала меня принудить проглотить эту гадость.
Но на этот раз она впервые повысила на меня голос. И крикнула на меня совсем по-взрослому:
— Ты мужчина или сопля!
Я изготовился зареветь от такого оскорбления, но мама сбавила обороты:
— Представь, что ты просто ешь жирную рыбку!
Я проглотил, и мама дала на закуску кусочек чёрного хлеба с солью. Прошло.
21
Мы посидели, помолчали, послушали радио. Женщины разменивались пустыми фразами — так говорят, когда говорить не о чем. Может оттого, что слова произносились редко и вяло, меня потянуло в сон. Голова моя, наверное, поникла, свесилась, и со стороны, вероятно, я походил на вытянутую из грядки редиску: тело моё — это хвостик, корешок, а голова — главная часть этого овоща, красный шарик. В общем, мой шарик повис, а я, возможно, даже всхрапнул.