Хомяк, кстати, не врал, когда говорил, что его навещает Харр. Медведь, действительно, несколько раз наведывался к его норе, но, конечно, вовсе не за советом. Он давно уже облюбовал этого на редкость жирного Хомяка и с удовольствием предвкушал, как он его съест.
Как-то раз, приметив, что Хомяк, волоча по траве свое брюхо, убежал собирать дикий горох, Харр уселся у норы и стал поджидать хозяина. День был жаркий. Солнце палило немилосердно. Медведя тучей окружила какая-то летучая мелочь и с кровожадным писком набросилась на его уши и нос. Харр кряхтел и терпеливо давил мошкару. Посмотреть со стороны, получалось, что Харр моет голову — так усердно он тер себя лапами. А солнце меж тем все набирало силу. Все живое попряталось в тени, и лишь высоко-высоко в небе лениво чертил круги Орел-могильник. Он ждал, когда медведь отобедает и уйдет, оставив объедки. Обед же почему-то возмутительнейшим образом заставлял себя ждать. К середине дня лохматая шуба медведя едва не дымилась. Наконец, он не выдержал и сбежал в соседнюю рощу.
А Хомяк все это время пролежал в своей прохладной норе, посмеиваясь над глупым Харром, который так и не сообразил, что Хомяк может пробраться к себе по запасному ходу.
Но хихикал Хомяк совсем напрасно. Даже в те доисторические времена было известно, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. Харр все же пронюхал про запасные ходы и однажды, вернувшись из очередного похода за горохом, Хомяк обнаружил, что все ходы, кроме одного, надежно завалены огромными камнями, а у оставшегося собственной персоной сидит и ухмыляется Харр. У Хомяка от ужаса отнялись лапы.
— Ну иди, иди сюда, мой вкусненький, — ласково проурчал медведь и поманил страшнющей когтистой лапой. — Сейчас я тебя немного ам-ам.
Медведь облизнулся и довольно захохотал.
— Что ж ты молчишь? — допытывался он у онемевшего Хомяка. — Боишься? А ты не бойся, не бойся, — приговаривал он. — Ты же любишь, я слышал, поговорить. Вот и поговори со мной, повесели меня перед обедом.
Медведь удобно лег на бок, подпер голову лапой и приготовился слушать. Хомяк стоял и трясся так, что Харр временами ясно видел перед собой рядышком трех и даже четырех хомяков.
— Говорят, ты очень умный и любишь порассуждать о жизни, а?
Хомяк издал сдавленный писк, какой впору только мелкой пичужке, но никак не солидному толстому Хомяку.
— Вот скажи мне, умный Хомяк, что в жизни главное? — издевательски расспрашивал Харр.
— Говор-р-ри! — рявкнул он, не дождавшись ответа.
— Ме-ме-мешки, — пролепетал Хомяк.
— Какие еще мешки?
— За-защечные, — робко пояснил Хомяк. — Те, что за щекой.
— За щекой? — изумленно переспросил медведь. — А для чего они, позволь узнать?
— П-п-провизию на зиму заготовлять, — заикаясь, отвечал Хомяк.
— Ну-у… А зачем? — Медведь удивлялся все больше. — Р-разве зимой не положено спать, а?
— Я сплю, — поспешно сказал Хомяк. — Сплю… и это… ем тоже.
— Смешно как-то ты живешь, — вздохнул медведь. — Зимой не спишь, мешки какие-то за щеками… Хомяк, одним словом. Нужно ли такому жить-то? Нет, пожалуй.
— Запомни, — назидательно сказал он. — Главное в жизни — это клыки. И чем они больше, тем лучше, понял?
Харр оскалился и показал свои, действительно, очень большие клыки.
Хомяк трусил и старательно кивал головой.
— Ничего ты не понял, — объявил Харр, разглядывая плотоядно сощуренными глазами столбиком застывшего Хомяка. — Да и откуда тебе такое понять. Ну что такое хомячье понятие о жизни? Хе! Понятие может быть только одно — медвежье. Объясняю тебе попроще: ты живешь, чтобы тебя съели, а я — чтобы тебя съесть. Вот так. Все просто и понятно. А ты лопочешь о каких-то мешках. Тебя хоть кто-нибудь слушает?
— Э-э… слушают, — выдавил из себя Хомяк и попытался незаметно сделать шаг назад.
— Постой, постой, куда же ты спешишь? Ведь я тебя еще должен съесть, — недовольно сказал Харр. — Так кто тебя слушает?
— Мамонтенок слушает и этот… как его… олененок.
— Мамонтенок? — насторожился медведь и сел. — Он бывает тут?
Хомяк кивнул.
— Ага, — медведь задумался. — А часто бывает?
— Через день, через два…
— Хорошо, — сказал Харр. — Я тебя, пожалуй, есть не стану. — Медведь поманил к себе Хомяка и, нагнувшись к самому его уху, тихо продолжал: — Давай-ка сделаем мы с тобой вот что…
9
Тонкий месяц взошел где-то около полуночи, долго брел по небу и лишь под утро стал незаметно падать к затерянному во тьме краю земли.