И там же, на Лубянке, произойдет его долгожданная встреча с женой, которую он не видел двадцать три года.
Его сопровождает связник… то бишь, следователь, которого зовут Сергеем Сергеевичем.
«…Исаев почувствовал, как ослабли ноги и остановилось сердце, когда в камере, куда его ввели, он увидел Сашеньку, сидевшую на табурете.
Это была не Сашенька, а седая женщина с морщинистым серым лицом и высохшими руками; только глаза были ее — огромные, серые, мудрые, скорбные, любящие…
— Садитесь на вторую табуретку, — сказал Сергей Сергеевич. — Друг к другу не подходить, если ослушаетесь, прервем свиданье. Я оставляю вас наедине, но глазок камеры открыт постоянно, за нарушение будет отвечать Гаврилина — три дня карцера.
И, по-солдатски развернувшись на каблуках, Сергей Сергеевич вышел из камеры…»
Она расскажет ему на этом свиданьи о судьбе их сына Александра:
«Наш Сашенька пропал без вести… Санечка пропал в Праге, в последний день войны…»
Расскажет о себе самой:
«Так вот, когда мне сказали, что вы погибли, а Санечка пропал без вести, я рухнула… Я запила, Максимушка… Я сделалась алкоголичкой… Да, да, настоящей алкоголичкой… И меня положили в клинику… И меня спас доктор Гелиович… А когда меня выписали, он переехал ко мне на Фрунзенскую… Он был прописан у своей тетушки, а забрали его у меня на квартире…»
Автор фиксирует состояние своего героя, слушающего исповедь жены.
«…Зачем я не умею плакать, горестно подумал Исаев, как счастливы те, кто может дать волю слезам; от инфаркта чаще всего умирают улыбчивые люди».
Но сам Юлиан Семенов умер не от инфаркта, а после инсульта, через два года после выхода в свет романа «Отчаяние».
Вижу перебор цитат в этой главе, но без них — никак нельзя. Может быть, в следующей главе я отмолю этот грех незамутненной беллетристичностью текста.
Прятки
Он был где-то за тридевять земель, а мы жили в Киеве.
Иногда мама вела меня обедать в «Континенталь», в тот зал с серебряным потолком и лилиями в воде фонтана, который был мне уже знаком.
Ведь пребывая по долгу службы за тридевять земель, мой отец оставался директором этой интуристовской гостиницы и, стало быть, нас с мамой, как членов семьи, вполне могли накормить чем-нибудь вкусненьким либо со скидкой, либо вовсе задаром.
Я допускаю также, что маме иногда надоедало сидение дома, в четырех стенах, готовка на кухонном примусе. Нужно учесть и то, что наш семейный кошелек бывал иногда пуст.
В этих стесненных обстоятельствах не было лучшего выхода, чем скромный обед в «Континентале».
Однако ресторан есть ресторан, тем более ближе к вечеру.
И кроме нас с мамой, в этом зале с серебряным потолком было полно разношерстой публики, которая гуляла на всю катушку.
Вероятно, тут были и иностранные туристы, те, которых возили по городу на «Линкольнах» цвета кофе с молоком. Были и гости из более близких краев — например, с благодатного Кавказа, — за их столами вино лилось рекой, а острый запах шашлыков и репчатого лука разносился по всему залу, щекоча ноздри, там звучали громкие голоса, иногда срывающиеся в гортанный запев. Наверняка были тут и просто киевские барыги, обмывавшие свои сделки.
Я, нахлебывая ложкой бульон, с интересом рассматривал эту пеструю публику.
Но нетрудно догадаться, что и мы с мамой иногда привлекали чье-то внимание, чьи-то посторонние взгляды.
Еще бы: сидит за столом в уголочке совсем еще молодая и очень красивая женщина, ну, прямо звезда киноэкрана, с жемчужными глазами, в светлых локонах а la Грета Гарбо, в платье с пелеринкой, как у Марлен Дитрих, — так не пойдешь ведь в «Континенталь» в затрапезе!
А рядом с нею мальчонка лет пяти, рыженький, в веснушках, просто прелесть. Тычет вилкой в тарелку, а сам то и дело задирает голову, разглядывает свое отраженье в серебряном зеркале потолка.
И едва нам принесли на третье вазочки с лимонным желе, как один из горластых мужиков — тех, что с шашлыками и песнями, — направился к нашему столу, извинился, расшаркался, нагнулся, спросил о чем-то маму, заглядывая ей в глаза…
Она сказала ему: «Пошел вон!»
Он вернулся за свой столик, к своим, стал им рассказывать, как невежливо с ним обошлись, куда его послали, — и они стали обсуждать, что делать дальше.
Мама нахмурилась, выдернула ложку из моих пальцев, сказала: «Всё, теперь — ходу!»
Мы надели в гардеробе свои шубейки и выбежали на мороз.
Уже был ранний зимний вечер, всё вокруг было убрано только что выпавшим снегом, и в свете уличных фонарей, вокруг матовых шаров, вились, как бабочки у огня, рыхлые слипшиеся снежинки.
— Извозчик!.. — крикнула мама.
Из вереницы саней, замерших у тротуара, чуть запорошенных снегом поверх конских грив, поверх извозчичьих шапок, — вырвался передний возок, лихо подкатил к подъезду. Кучер, обернувшись, откинул косматую полсть, мы нырнули в сани, укрыли колени шкурой. Возница дернул поводья — и мы понеслись по Крещатику, белому, в глубоких колеях от санных полозьев.
— Куда ехать? — спросил кучер.
— Прямо, — приказала мама.
Он кивнул, поняв всё сразу.
Я же поначалу очень удивился тому, что наш возок несется совсем не в ту сторону, где мы жили, не к Пассажу, а наоборот, к Владимирской горке, с которой я часто съезжал на детских санках — долгий и ровный спуск, на котором санки разгонялись так, что захватывало дух, — а внизу меня ждала смеющаяся мама, сбежавшая туда загодя.
Но теперь мы были с нею рядом в летящих, как на крыльях, санях.
Оглянувшись, я увидел, что следом за нами по Крещатику мчится еще один санный возок. Наверное, тот, что был в очереди за нашим. И кучер тех саней поднялся во весь рост, натягивая вожжи, а за ним, тоже в полный рост, пошатываясь на скорости, размахивали руками большие черные мужики. Они выскочили на улицу даже без шуб и шапок, а так, налегке, как сидели за столом с шашлыками и песнями.
И тут я понял, что они гнались за нами. И только теперь догадался, почему мы мчимся не в ту сторону, где наш дом, а в противоположную: ведь мы жили в Пассаже, очень близко от гостиницы «Континенталь», и нас на этом коротком пути ничего не стоило догнать. А тут — еще поглядим…
— Направо! — крикнула мама вознице.
Сани занесло, но лошадка вытянула их из сугроба, потащила дальше.
На той улице, куда мы свернули, кроме санных полозьев, расчертивших белую заметь, еще тянулись тонкие нити трамвайных рельсов. И там, впереди, сквозь завесу снегопада, уже двигались прямо на нас, всё больше вылупляясь, яркие огни трамвая, над его дугою взметывались искры, надрывался звонок, вереща всё ближе…
— Еще раз направо! — крикнула мама.
Открывшаяся теперь улица была тиха и пустынна.
Мы перевели дыхание, развесив вокруг себя облачка морозного пара, легкие, как мыльные пузыри. Извозчик тоже обмяк, отвалился к спинке облучка. И лошадка затрусила по снегу беззаботной рысцой.
Как вдруг из переулка, нам наперерез, вынеслись другие сани, и в них, встав во весь рост, обнявшись, чтоб не упасть, покачивались те же знакомые черные фигуры в распахнутых пиджаках и развевающихся галстуках…
— Ложись! — только и успела сказать мне мама.
Я приник к сиденью, а она навалилась сверху, задернула над нашими спинами и головами косматую медвежью полсть, осыпанную крупицами снега.
Чужие сани промчались рядом, седоки орали на своего возницу.
Пронесло.
Но через несколько минут, снова выскочив откуда ни возьмись, эти чужие сани опять летели нам навстречу.
И мы опять укрывались медвежьей шкурой. И хохотали под ней, чувствуя, что опасность уже отдаляется, что остается игра.
Нам удалось оторваться. Мы ушли от погони.
А вот и Пассаж. Вокруг тихо. Сыплет снежок.
Это было так интересно!
Игра в прятки продолжилась, когда отец вернулся из-за бугра.