Здесь, однако, я должен уточнить, что подружка моей киевской поры, любовь моих ранних лет — это не она, не Ирина.
Мою подружку звали Маргаритой.
Будет справедливым заметить, что сама Лидия Михайловна старалась уделить мне, пасынку, максимум тепла и заботы.
Так, например, однажды она повела меня к знакомому портному, частнику, надомнику, и повелела ему сшить для меня костюмчик из черного бархата.
Портной поинтересовался: какого именно фасона хотел бы я заполучить штанишки и курточку?
Я описал ему примерно тот фасон, который высмотрел у своих недавних знакомцев, австрийских шуцбундовцев из закрытой столовки «Инснаба» на улице Карла Либкнехта в Харькове: штаны «никкербокер» с напуском ниже колена и курточка с блестящими пуговицами в два ряда.
Портной понимающе закивал. И в три дня сшил мне именно такой костюмчик, просто загляденье!
В нем-то меня и повезли в выходной день за Днепр, на Труханов остров, на дачу, где жил Михаил Юлианович Бурштейн. Меня, как нового члена семьи, решили представить ему и всей прочей еврейской родне.
Не скажу, чтобы там, на Трухановом острове, мне уделили слишком много внимания. Вероятно, я не пробудил у родни особого интереса. Ну, мальчик как мальчик.
Либо там и без меня хватало проблем.
В будние дни отец брал меня с собою на работу.
Теперь он был старшим научным сотрудником Музея западного и восточного искусства.
И эти дни, проведенные в музее, сыграли, мне думается, очень большую роль во всей моей дальнейшей жизни, развернув передо мною миры, о которых дотоле я не имел никакого представления.
Наверное, это и было задумано с самого начала создателями музея: чтобы за каждой распахнутой дверью перед посетителями открывался неведомый мир.
Для взрослого человека это не такая уж невидаль — он, поди, и раньше захаживал во всякие старинные палаты, дивился богатству предков, дышал священной пылью веков.
Мне же всё это открылось впервые.
Обмирая сердцем, входил я под своды Рыцарского зала, где на стенах висели скрещенные мечи, пупырчатые шиты, на которых красовались родовые гербы и непонятные девизы на латыни. А дальше душу подхватывала и уносила в выси стрельчатая готика Зеленого зала. Потом была Красная гостиная, где властвовали сюжеты Ренессанса, как бы примирявшие небо с землей. А рококошные завитушки Золотого зала и вовсе настраивали на игривый лад, который для моего детского возраста отождествлялся именно с шалостью, а не с чем либо иным. И, наконец, Дельфийская столовая, где царил культ ненасытного брюха, бездонного кубка, — и тут я поневоле начинал глотать слюнки, подумывать о том, скоро ли обед…
Весь день, с утра до вечера, по этим залам двигались толпы людей, то настигая друг друга, и притормаживая нарочно, чтоб отдалиться, чтоб не мешать говорить и слушать, — то, наоборот, запаздывая, устремляясь вдогонку, торопя речь, — потому что на улице, у крыльца музея, галдели новые толпы.
Ими предводительствовали по очереди два экскурсовода, две седенькие старушки.
И я тоже весь день напролет, с утра до вечера, следовал хвостиком за этими людьми, гулко топочущими по паркетам, но замиравшими, когда им начинали объяснять, что да что, откуда и зачем, какой век, какой смысл, какой прок.
В моей детской памяти легко укладывались замысловатые имена и фамилии художников, названия городов и стран, арабские цифры и палочки латиницы…
Иногда я даже мечтал, негодник, о том, что вот вдруг седенькая старушка-экскурсовод брякнется в обморок, или же у нее вдруг схватит живот, и она убежит стремглав, — а все будут стоять в растерянности, не зная, что им делать и как им быть дальше, — и тогда я выйду из хвоста, встану перед ними и подхвачу рассказ с того же самого слова, на котором он прервался: «…Перед вами „Мужской портрет“ великого фламандского живописца Антониса ван Дейка… А теперь вы видите полотно Йордана „Амур и спящие нимфы“, датировка не известна… Пройдемте дальше». И когда какой-нибудь некультурный и развязный тип задаст непременный в каждой группе вопрос: «А сколько стоит эта картина?», я, подавляя усмешку, отвечу строго: «У нее нет цены. Она бесценна!»
В моей памяти навек запечатлелись сюжеты старинных полотен, развешанных по стенам в тусклом золоте таких же старинных рам.
До сих пор помню убитого зайца, подвешенного за ногу к сучку дерева, а рядом с ним, на том же суку, висела взъерошенная куропатка — трофеи удачливого охотника; а под ними, на столе, была плетеная корзина, наполненная доверху гроздьями винограда, зеленого и красного, терпкого даже на вид; румяные персики с шероховатой ворсистой кожей, перечеркнутые по округлости ложбиной, откровенно зовущей вкусить; а за бортом корзины валялись россыпью груши, сливы, орехи; и еще лежал острый ножик с костяной ручкой — режь да ешь…
Я уже знал со слов экскурсовода, что такая картина, на которой изображено всё мертвое, застреленное, бездыханное, но будто живое, — что такая картина называется натюрмортом, то есть мертвой природой. Я пытался постичь различие: ну да, конечно, если заяц и куропатка убиты, то тут уж ничего не поделаешь, природа и впрямь мертва; но если — сорванный с ветки плод, или кисть винограда, срезанная с куста, или просто цветы — так разве они не живы? вон ведь, совсем живые, а внутри у них еще косточки, зернышки, несущие новые жизни… Почему же — мертвая природа?
Тогда же я постиг, притом впервые, что тема смерти, вообще, является одной из самых важных в искусстве. Что она питала вдохновение художников всех эпох и стран. Они старались постичь эту тайну, изобразить само действо, лишь выбирая для своих полотен разные сюжеты.
Тут, в музее, было немало подобных картин.
На одной из них разъяренные, неистовые и безжалостные амазонки рассекали мечом, побивали камнями, терзали распростертого на земле и уже бездыханного юношу, который, как объясняла старушка-экскурсовод, был музыкантом… «Смерть Орфея», так называлась картина.
Лютая казнь была изображена и на другом полотне — впрочем, нет, там было не полотно, а дерево, доска, — на старинной картине, которая называлась «Казнь святой Катерины». На ней прекрасная девушка преклоняла колени на краю только что вырытой для нее могилы. Сама убрала волосы со своей нежной белой шеи, чтобы палачу было удобней наносить удар. А палач стоял над нею, расставив ноги, занеся обоюдоострый меч, вот сейчас… Люди — военные и штатские, пешие и конные, мужчины и женщины, даже маленькие дети, стояли, как ни в чем не бывало, вокруг места свершения казни с лицами совершенно безразличными, разве что любопытными, никто даже и не всплакнул…
Зато все плакали, и скорбели, и молились на соседней картине, которая так и называлась: «Оплакивание Христа».
К тому времени я уже имел представление о том, кем был Иисус Христос, и как ему тоже выпала казнь, как его покарали за святость, за его проповедь, за его непохожесть на других. Его распяли на кресте, вбив гвозди прямо в тело… Но здесь я хоть знал, что свершилось чудо, что он воскрес, вознесся в небо, что он сам сделался всемогущим и милостивым Богом.
А как же быть остальным?
Весь во власти горьких размышлений, я забылся и даже не заметил, что остался совсем один в этом зале, где висели изображения лютых казней.
Вся группа экскурсантов, за которой я увязался, перешла в другой зал, отдалилась настолько, что уже не было слышно ни шагов, ни голосов.
А я всё стоял и смотрел на распятого Христа.
Но, вместе с тем, у меня было такое чувство, будто я здесь не совсем один.
Я ощущал на себе чей-то пристальный взгляд.
Это ощущение сделалось уже привычным в стенах музея, в залах, сплошь увешанных портретами, каждый из которых был зряч, смотрел испытующе и требовательно, часто — глаза в глаза…
Взгляд был ощутим настолько, что я поневоле оглянулся.