— Да она и не знала об этом. И я не знал. Понимаете…
Я опять завел речь про то, как с детских лет считал своей сестрой Тамару Туманову, и как передал в Беверли Хиллс с композитором Дмитрием Тёмкиным ее детские фотографии, а она, ответно, передала свой взрослый портрет в лебединых перьях Одетты-Одиллии, уже в расцвете своей сценической и экранной славы, с дарственной надписью, но почему-то ни словом не обмолвилась о том, что эта девочка на снимках — вовсе не она…
Рассказывая, я пристально наблюдал за выражением лица своего собеседника.
Ведь теперь-то я уже знал, что Тамара Туманова — это очень громкое имя в искусстве, в балете, а Тамара Чинарова, Тамара Финч — это не самое громкое имя.
Именно так объясняла диспозицию моя сестра в одной из первых наших бесед. Может быть, она не исключала и того, что я намеренно клеился в братья к более знаменитой балерине.
Однако лицо Бориса Акимова, покуда я вел свой рассказ, оставалось до странности безучастным.
— Знаете, — сказал он потом, наклонясь ко мне и почему-то понизив голос, — я никогда ничего не знал, не имел понятия ни о какой Тамаре Тумановой. Ведь в Советском Союзе не больно-то распространялись о звездах русской эмиграции, их попросту замалчивали, будто их и не было…
Я торопливо записывал эту речь в свой репортерский блокнот, переплетенный в синюю кожу.
— Знаете, от кого я впервые услышал имя Тумановой? — он поднял палец, взывая к моему вниманию, чтобы я тоже услышал то, что когда-то услышал он. — От Тамары Финч! Это она рассказала мне о своих подругах по балетной студии в Париже: о Тамаре Тумановой, об Ирине Бароновой, о Татьяне Рябушинской. Все эти имена я впервые слышал от нее. И она ведь об этом не только рассказывала своим друзьям — она публиковала статьи в журналах, выступала с докладами…
(Когда я перескажу Тамаре по телефону этот разговор с Акимовым, она откликнется не без горечи: «Ну, и кому теперь всё это нужно?»).
А он продолжал:
— Потом, правда, все лишь об этом и судачили: ах, Анна Павлова, ах, Тамара Карсавина, ах, Нижинский, ах-ах! Как обычно у нас: будто бы до этого ничего своего и не было… Разные ловкачи стали лепить один за другим спектакли с лейблами: хореография Дягилева, Баланчина, реконструкция постановки Фокина. И везли их показывать всему свету!.. А кто открыл, что это сплошная липа? Тамара Финч. Ведь она, может быть, последний человек, который своими глазами видел балеты Фокина, Дягилева. Она не только видела, но и сама танцевала в них — еще девочкой…
(«Ну, и кому теперь всё это нужно?»).
Не скрою, что мне было очень лестно слышать всё это в стенах Академии хореографии.
Хотя я и был здесь всего лишь репортером.
Кофе было выпито, печенье я срубал до крошки, очень вкусно.
— Теперь в класс? — предложил Борис Борисович.
— Да, конечно.
И опять, теперь уже с Акимовым, я шел по этим коридорам.
У дверей, на ковровых дорожках, отдыхали девочки из младших классов. Они отдыхали так, как их учили: растянувшись в шпагате, оперев голову на кулачки, а локти об пол.
Мы на ходу переступали через эти распростертые детские ноги.
Навстречу топала кроха, держа подле уха мобильник. Вся в слезах и соплях, она излагала кому-то, маме или бабушке, самую вечную и самую печальную тему жизни в искусстве: про то, как ее не поняли, про то, как ее обидели ни за что, ни про что, а просто из зависти к таланту…
Акимов замедлил шаг у стенда, на котором, под стеклом, красовались фотографии самых прославленных выпускников балетного училища: их роли разных лет, сцены из знаменитых спектаклей.
— Вот я… здесь — в «Поручике Киже», а здесь — в «Спартаке», вместе с Сашей Годуновым. Вы, кажется, были знакомы с ним? Да, вы говорили… А мы с ним танцевали в «Спартаке»: он — Спартак, я — Красс… В семьдесят девятом мы вместе были в Нью-Йорке. Там он и исчез. Честно говоря, он собирался сделать это еще раньше, в Лос-Анжелесе, но его отговорила Майя Михайловна Плисецкая: он был ее партнером в балете Щедрина «Кармен». Представляете, она могла остаться без партнера!..
Я старался запомнить его рассказ, не упустить ни детали, ведь было бы нелепо и трудно на ходу записывать каждое слово в блокнот.
— Да, пил он страшно. Валялся на тротуарах даже там, в Нью-Йорке, а фоторепортеры слетались, как вороньё, снимали это на пленку. Ребята из балета торопились засунуть его в автобус… Но как же он был талантлив! Жаль парня.
Мы опять были в классе Натальи Игоревны Ревич, в ее младшем классе.
Шла обычная репетиция. И-и раз, и-и два…
Я уже узнавал этих девочек, сопрягал знакомые лица с запомнившимися именами: вон та, круглоголовая, с упрямым лбом, двужильная, работящая — ее зовут Дашей; а ту, что рядом с нею, сразу отличишь: волосы в мелкий завиток, кожа лица и рук шафранового оттенка, мулатка, фамилия экзотическая, но имя русское, теперь почти забытое — Липа…
Я вдруг вспомнил уморительный эпизод из воспоминаний моей сестры о подруге, о Тамаре Тумановой, — и наклонился к уху Акимова, чтобы вкратце его пересказать.
Дело было еще в тридцатых, когда парижский «беби-балет» гастролировал в Америке.
Во втором акте «Фантастической симфонии» Берлиоза, переложенной для танца Леонидом Мясиным, юный партнер Тамары Чинаровой, новичок в спектакле, перепутал двух Тамар — ведь они были похожи, как близняшки, — подхватил на руки и понес за кулисы, вместо нее, Тамару Туманову. А тут зазвучала музыка па де-де, и Мясин вдруг обнаружил, что партнерши нет на сцене, на лице его отобразился ужас… Юная Тамара Чинарова, спасая положение, протянула к нему руки в любовном жесте и поплыла назад, к кулисам, чтобы там поменяться ролью с подругой. А там мамаша Туманова колотила по мордасе оплошавшего парня, крича: «Отпусти мою дочь!»
Борис Акимов беззвучно трясся от смеха.
И тут меня осенило.
Вот сейчас возьму и спрошу преподавательницу: «А в вашем классе есть хотя бы одна Тамара?» Она подумает, ответит: «Нет. Ни одной. Всё больше Насти, Даши, Оли…»
Ну да, это я знаю, ведь и у меня в литинститутском семинаре — сплошные Насти, Оли… Как жаль, что вышло из моды столь популярное некогда имя — Тамара, берущее начало от библейской Фамари, от грузинской царицы Тамары, означающее пальму.
Но уместны ли здесь эти репортерские штучки, эти маленькие провокации?
— Наталья Игоревна, а в вашем классе есть хотя бы одна Тамара?
Она обвела взглядом своих учениц, стоявших вдоль стен, ответила:
— Есть.
Подошла к девочке, стоявшей у самой двери — к девочке лет одиннадцати, с густыми черными бровями, отчеркнувшими белый лоб, с карими глазами, глядящими сейчас на меня исподлобья, настороженно: чего тебе от меня надо, дед?..
Наталья Игоревна коснулась ее плеча.
— Вот — Тамара.
Была ли она похожа на ту Тамару, которую я со своих детских лет знал по фотографиям в семейном альбоме — примерно того же возраста, в тренировочном балетном трико, на ту, что была моей сестрой? Не она ли это?
А может быть, это — другая Тамара, та, которая, пожалев меня, пощадив мои надежды, не раскрыла ошибки?..
Я спросил на всякий случай:
— Как твоя фамилия?
Она назвалась глухо. Это была известная горская фамилия. Настолько известная, что указывала даже место рождения.
— Ты из Северной Осетии?
— Да.
Я запнулся, не решаясь выговорить название города, только что потрясшее весь мир.
— Ты оттуда?
— Да…
Кивнув, я пошел к своему месту на скамье, сел рядом с Акимовым. Он молчал, не спеша возвращаться к прерванной беседе.
Наталья Игоревна продолжила урок.
Я смотрел на маленьких балерин, опять повернувшихся к поручням станка, легко вознесших ноги на брус, поднявших руки в округлом жесте.
Внезапно я ощутил виток головокружения, того, что означает скачок артериального давления либо предвестье магнитной бури.
Или же это был возврат чудовищного видения, которое возникло на экранах телевизоров несколько дней назад.