Не забудем, что он был еще новичком в хладнокровной шпионской профессии.
Его осенила блестящая идея: вернуться восвояси через Париж, где его прекрасно знали в советском консульстве, где все проблемы с получением виз отпадали. А там — безопасное и приятное повторение уже знакомого вояжа, путешествие на пароходе Марсель-Новороссийск, скажем, на той же «Ионии».
Этот план таил в себе еще и то очевидное преимущество, что оставлял возможность — помимо советского консульства, — заглянуть в Клиши, свидеться там с обожаемой дочерью Макой, которая теперь учится в балетной школе, поговорить о ее успехах с Анной…
Он поехал в Париж.
Париж всегда Париж
В тот день, 26 ноября 1985 года, в Москве разразился небывалый снегопад.
Я еле добрался до Шереметьева, а там узнал, что все прилеты и вылеты отменены. Но мне повезло: у меня оказался билет на транзитный рейс Токио-Москва-Париж. В самолете было полным-полно японцев, одни летели по делам, другие развлекаться. «Аэрофлот» решил держать марку. Какая-то ревучая машина сдула с крыльев пласты снега, мы разбежались и взлетели…
А через три с половиной часа приземлились в Руасси.
Уже сгущались сумерки. В лобовом стекле автомобиля, в свете фонарей Больших Бульваров я увидел зеленые листья деревьев, кудрявые шпалеры кустов, клочки газона — это поражало взгляд после белой замети московских улиц.
И я перестал тужить по поводу того, что угодил с этой поездкой в самый несезон.
Крылатая фраза «Париж — всегда Париж» имеет, вероятно, и тот смысл, что он хорош в любое время года.
Утром отправился на бульвар Ланн, в новое здание советского посольства.
Со мной беседовал секретарь посольства Александр Николаевич Аристов. Добро пожаловать, с чем приехали?
Чтоб не разводить турусы на колесах, я показал ему то, с чем приехал. Фотоснимок, запечатлевший павильон Советского Союза на Всемирной выставке в Париже 1937 года, с мухинской статуей «Рабочий и колхозница» на головной башне, а напротив — как в поединке — глыба павильона нацистской Германии, Третьего Рейха, с орлом и свастикой на верхотуре.
Не такой уж редкостью был этот снимок, но секретарь посольства видел его впервые и, кажется, был поражен.
— Это где же? А-а, Трокадеро, ну да, вон там, за мостом, Эйфелева башня… Неужели они вот так и стояли? Просто не верится… какое-то пророчество… — бормотал он. — Вы посидите, пожалуйста, здесь, а я сбегаю — покажу начальству… Надо же!
Начальство тоже заинтересовалось привезенной фотографией.
Причина моего появления в Париже была сочтена уважительной.
И, в порядке исключения (везенье продолжалось!), мне предложили перебраться из гостиницы «Режин де Пасси», где я остановился, в апартаменты посольского двора на бульваре Ланн.
Мы договорились с Аристовым, что вечером погуляем вместе по городу.
Но позже он позвонил и сказал:
— Совсем забыл, ведь сегодня футбол, играют «Спартак» и «Нант», кубок УЕФА, одна восьмая финала. Вы не болельщик?.. Они играют в Тбилиси. Но у нас тут параболическая антенна, она берет Москву в дециметровом диапазоне, а там прямая трансляция… Погуляем завтра, ладно? Ну, счастливо!
Я поудобней устроился в кресле, включил телевизор.
От обоев и портьер моего жилища, от мебели гостиной, от казенных кастрюль на кухонной полке веяло чем-то очень свойским. А тут еще советский телевизор «Радуга», бестолковая беготня футболистов по полю стадиона, гортанные возгласы спортивного комментатора Котэ Махарадзе… Я почувствовал себя, как дома.
И вдруг, словно током, пронзила мысль, что я мог бы посмотреть эту игру и в Москве, по тому же телеку. Что для этого незачем было лететь в пургу за три тысячи километров, минуя границы и часовые пояса. Что я, черт возьми, уже в Париже, где каждый день на счету, каждый час драгоценен. А я сижу, как последний болван, в этом кресле, уставясь в экран!
Вскочил, надел куртку, нахлобучил шапку — и за ворота.
Я уже бывал в Париже, так что мог обойтись без поводыря.
Коротенькой, как жизнь артиста, улицей Жерара Филипа вышел к Булонскому лесу.
Даже в вечерней волглой мгле кроны вековых дубов полыхали разноцветьем. Аллеи и лужайки шелестели палой листвой. Пряди тумана вились в траве.
Лес был полон движения. По тропинкам сновали жизнерадостные любители трусцы. Щеголи-наездники в сапожках, серых панталонах, черных жокейках, с хлыстиками, неслись по аллеям — но не на лошадях, а на велосипедах.
У обочины шоссе стояли проститутки в узорчатых колготках и распахнутых коротких шубках — красивые, продрогшие, злые, — машины проносились мимо, не сбрасывая скорости.
От метро «Порт Дофин» я взял вправо, к площади Виктора Гюго с ее бесчисленными углами и вышел к Триумфальной арке, как всегда освещенной сильными прожекторами.
А дальше — всеми своими проезжими руслами и пешеходными рукавами, всплесками неона и криптона, круговертью рекламы, набегающими желтыми волнами подфарников и убегающими красными волнами тормозных огней — текли Елисейские поля.
Насытясь светом и шумом, я свернул к садам Тюильри, к набережным, пошел в обратную сторону.
Несмотря на зимнюю пору, фонтаны Трокадеро выбрасывали столбы и косые струи воды, окропляя всё вокруг ледяными брызгами.
Возле них было пустынно. Не то, что в иные сезоны, когда здесь тесно от туристов, от целующихся парочек, от детворы.
Вдоль набережных тянулись ряды платанов. Их нагие стволы в шелухе воображаемой коры — как торсы античных статуй — вызывали чувство озноба. Но это ощущение смягчалось зеленью листьев, крупных, в ладонь, висящих на ветвях как ни в чем не бывало, будто эти листья задались целью вот так и выдюжить всю зиму напролет, до появления весенней юной смены.
Сейчас, подойдя к этим платанам, я невольно ощутил себя человеком, которому поручено именно здесь, на набережной Сены, в виду сияющей огнями Эйфелевой башни, начать всё с самого начала, с самого первого камня, с фундамента, с нуля, как говорят строители — ну, если не возвести заново павильон Coветского Союза с «Рабочим и колхозницей» на головном пилоне, то хотя бы воскресить обстоятельства его сооружения, дни и часы творенья…
Разве не за этим я приехал в Париж тогда, глубокой осенью восемьдесят пятого?
А с чего я, вообще, вдруг завелся этим?
Впервые я увидел это чудо, когда был еще маленьким мальчиком.
В марте 1937 года на странице «Комсомольской правды» был помещен фотоснимок, изображавший статую «Рабочий и колхозница» на заводском дворе, в окружении башенных кранов.
Летящий по ветру стальной шарф, волосы парня и волосы девушки, тоже относимые ветром вспять. Железные мышцы обнаженной мужской груди и округлые женские груди, прикрытые лифом нержавеющего сарафана, вскинутые руки с серпом и молотом.
Потом эту статую повезли в Париж и водрузили там на башню павильона СССР на Всемирной выставке.
Она замелькала бессчетно на глянцевых обложках журналов, на почтовых открытках, на календарях. Засияла на полотне экранов — «Светлый путь», «Свинарка и пастух»…
Впервые я увидел ее не на картине, не на экране, а воочию — в натуре — в сорок четвертом году, когда еще шла война, и я приехал в Москву курсантом артиллерийской спецшколы, в погонах и буденовке, такое вот пикантное сочетание.
Первые увольнения в город: Кремль, Большой театр, Третьяковка, Крымский мост, скульптурная группа «Рабочий и колхозница»…
Все тогда ходили в военном, и статуя тоже облачилась в камуфляж: ее укрыли маскировочной сетью в зеленых и бурых лоскутах, будто листья. А рядом стояли зенитки. Ее, в числе других святынь, берегли от удара с воздуха…
После Литературного института работал журналистом «Огонька», «Смены», «Московского комсомольца». Ездил, куда укажут, писал, что велено.