— Улучшенные клоны, — поправила, протянула руку, маня длинными, не израненными пальцами — Дневник Изуны-сан, дайте пожалуйста.
Учиха слегка нахмурился, однако несмотря на всё недовольство вынул из внутреннего кармана плаща, находящегося под сердцем, единственное напоминание о младшей сестре. Он замер, чувствуя как предательское тело не внемлет хозяину и отказывается отдавать его. Пальцы намертво вцепились в ветхую обложку, невольно соскребая верхний слой краски.
Казалось, стоит его отдать и последняя связывающая с Изуной нить порвётся, а воспоминания сотрутся в пыль.
— Это ужасно долгая история. Изуна-сан сделала так, чтобы я донесла её до вас в предельно возможных подробностях, — Сора без сопротивления выдернула дневник из вмиг ослабевших рук, проигнорировала колкий, холодный взгляд и села на колени рядом, бесцеремонно переплела их пальцы — Не дёргайтесь, Итачи-сан.
Чакра неконтролируемым всплеском разлилась по всему пространству зала, когда корешок дневника соприкоснулся с обручем. Несколько секунд слепота не давала узреть ничего и Итачи был способен лишь чувствовать ненавязчивую хватку прохладной ладони, слышать сменившаяся запахи — чернила, древесина, краски с чем-то сладким — и чьи-то уходящие, детские голоса.
Итачи с трудом разлепил глаза, несколько секунд моргал, чтобы увидеть знакомую аудиторию академии шиноби, словно тонущей в прозрачной молочной плёнке. Это была до деталей воссозданная копия: от скрипучей зелёной доски и россыпи остатков мела на полу, до трибун со следами детских каракуль.
Он вдохнул свежесть, повернул голову к приоткрытому окну. Сквозь разинутую форточку порывался по весеннему ласковый ветер, теребя истерзанный временем тюль. Снаружи заходило солнце, обрамлённое в горящее пламя заката, которое с жадностью пожирало горизонт. Последние тени ползали по лицам возвращающихся домой детей, гомонящих, заливающихся задорным смехом. Счастливых.
Его потянули, привлекая внимание к до сих пор сидящей на галерке девочке одиннадцати лет. Итачи, признаться, не сразу её узнал — до того бросались в глаза произошедшие за жалкие шесть лет изменения. Не потерявшие детской пухлости щёки были мокрыми от слез, идущих из покрасневших глаз. Маленькая Изуна всхлипывала, дрожащей рукой выводя что-то в дневнике. Мочки её ушей были порваны и едва обработаны, на подбородке менял свой цвет синяк, царапины смелыми, бессистемными мазками портили итак бледную кожу лица.
Только поднявшись по ступеням Итачи смог заглянуть на отрывок иероглифов.
«…Ненавижу. Это — последняя капля.
Я соглашусь на предложение белого алоэ.»
Знакомые строчки после прочтения пронзили виски Итачи тонкой болью — узкий, тонкий стилет просверлил череп насквозь. Он стиснул зубы, от наливающей мышцы слабости привалился на ближайшую парту. Странный приступ расползся по всему телу, сконцентрировался пульсирующем комком в грудной клетке, отстукивающий увеличивающий ритм разрывающей на кусочки боли. Перед глазами двоилось, тошнота сковывало горло, призывая отвратительно кислый привкус на языке.
Эта боль. Эта ярость, обретя она физическое воплощение способна обратить в загнивающие руины весь мир! Смыть недостойную оппозицию и пройтись по костям недругов!
От терявшейся на фоне остального недомогания резь в глазных яблоках спасло нежное прикосновение. Он вновь был в состоянии открыть слипающиеся до этого веки и встать прямо, не опираясь, практически падая, о парту.
Итачи прищурился, медленно, контролируя дыхание, степенно выдыхая через рот.
В ухо что-то неразборчиво прошептали, а когда он, кривясь, повернулся к Соре, та указала на собственные глаза, где блестел знакомый Мангёко Шаринган. Никаких слов более ему не было нужды говорить.
Визгливый, тонкий полувсхлип-полустон донёсся от маленькой Изуны. Она вцепилась ногтями в щёки до глубоких раздирающих отметин, однако они терялись, смешивались с обильно текущей из глаз кровью — те блестящими в заходящих лучах, проникающих в аудиторию, алыми слезами освобождали в физический мир пожираемую сердце хозяйки боль. Изуна с грохотом свалилась со скамьи под парту, потерянная, жаждущая прекращения мучений, она жмурилась, ловя ртом воздух огромными глотками, да не насыщаясь им. Итачи видел, что его ей не хватает и как бы не хотел помочь — это воспоминание, а не реальность. Была бы только возможность прорваться сквозь время, пространство, порвать само мироздание, то Итачи не сомневался не секунды.
Тем не менее, эти грёзы не застилали острого, залитого пеленой душевной боли взгляда, устремлённого на страдающую младшую сестру. Он как мазохист не смел отворачиваться, вздрагивал, стоило Изуне вскрикнуть, бессознательно дёргался к ней, но оставался на месте благодаря не по человечески железной хватки Соры.
Изуна, кривясь, не прекращая вытирать кровавые дорожки, выползла обратно за стол, открыла веки и сломлено вцепилась в взлохмаченные корни волос. Капли стекали с подбородка, окропляли раскрытые страницы дневника, поглощая собой чернила под тупой стук. Раз капля. Два капля. Только встав чуть ближе Итачи подтвердил свою догадку: глаза сестры остекленели, помутнели. Она ослепла.
Даже когда его потянули за руку Итачи не сдвинулся с места. Он неожиданно прорвал сопротивление, высвободился из хватки, однако на этот раз не дрогнул от наплывших на него чужеродных чувств. Виски неприятно прострелило. Итачи слегка поморщился, качнул головой, мысленно убеждаясь в своих предположениях.
Учиха, как в замедленной съемке наблюдал ожесточение мягких прежде черт своей младшей сестры, если чуть сосредоточиться, он улавливает прозрачную нить её мыслей.
Мелькнула размазанная картинка: руины одного из заброшенных убежищ их клана, дрожащий, весь в грязи и синяках Саске и сам Итачи, сгорбившийся, слепой, с текущей изо рта струйкой крови, даёт брату щелбан и падает замертво, поднимая собой облако пыли. Начинается громыхающая гроза…
Из воронки вдруг формируется знакомый Итачи силуэт мужчины в оранжевой маске, как нечто заставляет воспоминание схлопнуться.
Итачи, как оглушенная рыба, от внезапности раскрывает рот, сухой кашель вырывается наружу из горящих лёгких. Он непреднамеренно склоняется вперёд, едва не задевая качнувшийся труп сестры. Сквозь вату в ушах прорывается звон цепей, перекликающий неловкое, возмущенное бормотание Соры.
Придя в себя после сенсорного шока Итачи грубо стискивает ворот мягкой блузки — ещё одно отличие проекции от оригинала, сестра бы не надела подобную одежду — тянет на себя, чтобы в следующий миг с силой толкнуть. Глухой стук тела о блестящие полы зала разносится над ними, отскакивая от колонн и фресок нависающим гулом.
Сора шипит, смотрит на стертую кожу ладоней и неуверенно поднимает голову.
— Я понимаю вашу чрезмерно резкую реакцию, — медленно произносит она мелодичным голосом, грациозной музыкой льющейся в чужие уши — Сама виновата, что заранее не объяснила.
— Ты спешишь.
Под давлением, исходящем от Итачи, Сора поджала губы, отвернулась, глядя на струящаяся до бедренной кости, поблескивающие от жира волосы своего оригинала.
— Прошу, не отпускайте моей руки во время процесса восприятия воспоминаний, иначе оно поглотит…
Прервалась, замолкла. Заметя, что ожидаемого эффекта сказанное не оказало на Итачи, Сора неуклюже поднялась на ноги, отряхнула невидимую пыль с брюк чересчур нервными движениями и без смущения, стыда, серьезно, проникновенно взглянула в реннеган Учиха, не выражающий ничего, помимо безразличия к ней.
— Имейте совесть и не рушьте оставшиеся надежды Изуны-сан. Она бы не выдержала вашей кончины.
— … — теперь пришлось Итачи отворачиваться, незаметно хмуриться — Изуна обладала способностью предвиденья. За каждое следовала непереносимая для шарингана нагрузка…
— И слепота, — закончила за него Сора, вновь присела рядом, переплела ладони — Повторюсь: следуйте единственному правилу, Итачи-сан. Не. Вырывайте. Руку.
Без лишних слов они окунулись в последующее воспоминание.
***
То же замыленное пространство со сменившимися декорациями. Вместо старой учебной аудитории — мрачная, навеивающая дрожь пещера с гладкими стенами и повешенными на них канделябрами, где танцевали яркие огоньки, отбрасывая монстроподобные тени на единственную старую кушетку. Маленькая Изуна сидела на ней, закрытая тонким одеялом по пояс, стучала указательным пальцем по бедру, напевая незамысловатую мелодию, будто вовсе позабыв, совершенно не чувствуя тугого бинта, обмотавшего голову вокруг глаз.