— Сейчас же пошли домой.
Она победно улыбнулась:
— А я знаю, Гарри. Вот так. Я знаю, что случится, когда ты станешь свободным.
— Сид…
— Послушай меня. Вот что произойдет, Гарри. Тебе встретится какая-нибудь девушка. Замечательная, юная девушка, и ты в нее влюбишься. Ты будешь по ней сходить с ума. А закончится с ней все приблизительно так же, как и со мной, как было с Джиной и с каждой другой женщиной, которую ты любил. Разве ты не видишь этого, Гарри? Если ты способен любить кого-либо, то не может быть полной свободы. Ее просто не бывает. От свободы отказываются ради чего-то, что гораздо лучше.
Я взял пальто и помог ей его надеть. Мы оба долго смотрели на спящую Пегги, нам так не хотелось оставлять ее одну. Бледное детское личико почти сливалось по цвету с белой подушкой.
— Все это не было ловушкой для тебя, Гарри, — брак, обручальное кольцо, я, Пегги. Я знаю, что ты чувствовал, но это все было не так. Ты и я — это не было ловушкой для тебя.
— Пошли домой, ладно?
— Все это должно было сделать тебя свободным.
Я лежал в постели в темноте и прислушивался к шуму воды в душе. Потом я услышал шаги. Я не заметил, как она вошла в нашу комнату, пока не увидел ее стоящей у моей кровати. Ее черные волосы были мокрыми и блестящими, а длинные ноги чуть дрожали от ночного холода. На ней было то самое зеленое платье.
— Оно мне все еще впору, — произнесла она и в следующее мгновение оказалась в моих объятиях.
А потом, как это обычно случается, когда болезнь или смерть стоят у порога, жажда жизни превозмогла все. И мы любили друг друга так, как будто были последними людьми на Земле.
На свете существует только два вида секса. Брачный и внебрачный. Выполнение долга и страстное желание. Сочувствующий и страстный. Слегка теплый и горячий. Занятие любовью и траханье.
Как правило, со временем мы теряем один вид и приобретаем другой. Так случается. Но всегда есть возможность вернуть потерянное назад.
Как говорила моя мама.
Просто нужно снова влюбиться.
28
Мы простились на Примроуз-Хилл.
Я бы нисколько не удивился, если бы она решила никогда больше со мной не разговаривать. Но для нее было характерно проявление формальной щедрости. Может, это чисто японская черта, но именно она и заставила ее встретиться со мной в последний раз.
Выдался один из тех светлых, ясных летних дней, когда кажется, что Лондон простирается бесконечно во все стороны. С высоты Примроуз-Хилл можно было видеть весь город, и в то же время мягкий шум уличного движения казался очень отдаленным. Реальный мир находился далеко отсюда. Но я знал, что он приближается.
Стояло раннее утро. Повсюду выгуливали собак, и в парке по дорожкам бегали люди, следящие за своим здоровьем. Тут и там можно было видеть спешащих на работу служащих со стаканчиками капучино в руках. Над всем Примроуз-Хилл слабым светом горели старинные фонари, напоминающие другой Лондон, затерянный во времени.
— Ты останешься здесь или вернешься в Японию?
— Ты не можешь спрашивать меня об этом. У тебя нет такого права.
— Извини.
— Перестань это говорить. Больше не повторяй. Пожалуйста.
Она что-то протянула мне. Это был полароидный снимок, который мы с ней сделали, держа фотоаппарат на вытянутых руках. Тогда казалось, будто ничто никогда не изменится.
— Я раньше думала, что если сфотографируешь кого-нибудь, то никогда этого человека не потеряешь, — рассуждала Казуми. — Но теперь я понимаю, что все наоборот. Наши фотографии показывают нам все, что мы потеряли.
— С нами этого не произойдет. Когда люди друг другу небезразличны, то они не теряют друг друга.
— Это совершенное деримо! — воскликнула она с возбуждением. Я не смог сдержать улыбки. Она иногда немного искажала слова, отчего ее язык приобретал особенное очарование. — Совершенное деримо.
Я отрицательно покачал головой:
— Ты всегда будешь особенной для меня, Казуми. И я всегда буду о тебе помнить. Даже если ты встретишь другого мужчину. Как же могут два человека, которые любили друг друга, когда-нибудь друг друга потерять?
— Не знаю. Я не могу этого объяснить, но именно так и происходит.
— Я не хочу, чтобы ты уходила из моей жизни.