Киргизский лев уже несколько дней не показывался войску. Душа его была поглощена думой, тайной и высокой, и кто узнает, что пережил этот богатырь, какие терзания разрывали на части эту великую душу, которая была шире вселенной или, по крайней мере, ей равна! Но день кончается ночью, а дума — решением.
Манас приказал наконец созвать богатырей и обратился к ним с такой речью:
— Дети мои, если подумать, выбора у нас нет. Конурбай готовится разгромить наше войско и снова сделать нас рабами. Не знаю, удастся ли нам победить его здесь, на земле наших отцов. Но если даже удастся, дом Чингиза не успокоится, опять придет к нам с войной. Надо нам разгромить Конурбая на земле Железной Столицы, чтобы все недруги увидели, какова мощь киргизов, и больше не мечтали о наших землях, людях и конях. Вы боитесь за меня, вы боитесь моей смерти, предсказанной в древней китайской книге. Не бойтесь, дети мои! День кончается ночью, а жизнь — смертью! Но после ночи опять наступает день, после смерти опять расцветает жизнь. Пусть я умру — никогда не умрет имя киргиза. Да и каков был бы я, если б меня испугало глупое предсказание, если бы я, жадный к жизни, пренебрег делом народа! А еще вам скажу, дети мои: разве мы не должны помочь благородному Алмамбету, приемному сыну дома киргизов, не должны помочь ему отомстить Конурбаю за страшные обиды? Вот мое решение: объявляю великий поход на дом Чингиза.
Так говорил Манас голосом грома и разума, и слушавшие пришли в удивление и восторг. Воины, приложив сначала правую руку к сердцу, а потом подняв ее к небу, воскликнули, как один человек:
— Да славится имя Манаса Великодушного! Да не будет среди нас трусов и предателей! Да закончится победой великий поход!
Богатыри замолкли, но отзвук их голосов долго еще звенел в ясном воздухе горного утра и, улетая от места сбора, улегся далеко за холмами. Тогда раздалась речь Манаса:
— Здесь ли вы, те, что гнали со мной великана Джолоя? Сюда, ровесники мои, сорок богатырей! Здесь ли вы, те, что пошли со мной в первый мой поход на Железного Стрелка? Сюда, тысяча барсов! Здесь ли вы, те, что завоевали со мной землю предков? Сюда, сто двадцать тысяч смельчаков! Здесь ли вы, те, что пойдут в поход на Конурбая? Сюда, триста тысяч воинов, жаждущих славы! Здесь ли ты, хан войска, благородный богатырь Алмамбет? Объяви проверку наших дружин!
Лицо Алмамбета было смутно. Всю ночь провел он в беседе с киргизом, бежавшим из чужеземной неволи, и сообщил ему собеседник дурные вести. Конурбай захватил в Китае всю власть, он стал истинным ханом ханов, а дряхлый Эсен выпустил из рук поводья власти. Конурбай, готовя и снаряжая войско в поход на киргизов, обложил китайцев неслыханными поборами — забыли китайцы вкус риса и запах мяса. Таковы были вести, но самой тяжкой из них была та, что свадьбу Бурулчи решено справить после возвращения ее жениха, Конурбая, из похода на киргизов.
Алмамбет был погружен в горькие думы, но внезапный зов Манаса развеял их. Алмамбет объявил проверку войска, но лицо его оставалось сумрачным, и воины трепетали, страшась наказания. Они помнили слово хана войска, сказанное однажды и навеки: начальник, который недосчитается хотя бы одного бойца, будет, невзирая на сан, предан смерти.
Началась проверка. Десятский созывал свой десяток, сотский — свою сотню, тысяцкий — свою тысячу, и все они показывались глазам Алмамбета, и Алмамбет пересчитывал воинов, сверяя свой счет со списком. Так проскакало перед ним триста тысяч воинов без одного десятка, и все воины оказались налицо. Алмамбет обрадовался, смута сошла с его чела, и стал он проверять последний десяток — десяток своего друга Урбю Безродного. Наконец показался Урбю во главе девяти всадников. Алмамбет пришел в бешенство. Он спросил:
— Где же твой десятый воин, мой Урбю? Дай отчет о нем!
Урбю спокойно отвечал:
— Ты поручил мне обучать девятерых, с ними я и явился на твой зов. Больше девяти я не имел никогда. Если же ты из Китая прибыл на мою погибель, так вот я перед тобой стою.
Алмамбет крикнул:
— Ты мне друг, Урбю, но есть нечто более важное, чем дружба: приказ хана войска. Я дал тебе десять бойцов. Ложь не спасет твою нерадивость. Вот палачи: предаю, тебя в их руки.
Тут подбежали к Урбю шесть палачей. Воины необозримой трехсоттысячной рати потупили глаза, чтобы не видеть смерти всеми любимого и почитаемого Урбю. Не мог глядеть на него и Алмамбет, думая: