— Опять колдовство в этом трижды проклятом царстве! — Внезапно исчезла крепостная стена, потом воздвиглась вновь, и появилась женщина-великанша. Она села на коня, стоявшего на приколе. Придавленный тяжестью этой великанши, конь сначала согнул свои ноги, как собака, потом взвился и полетел быстрее птицы. Что это за новое чудо, скажи мне, Алмамбет!
Китайский исполин в коротких словах, без похвальбы, рассказал о том, что произошло в крепости.
«Вот каковы истинные богатыри! — подумал Сыргак. — Совершив неслыханные подвиги, они говорят о них, как о ничтожном деле. Оказывается, богатырь не может быть хвастуном!»
Так решив, юный Сыргак сказал:
— Не надо медлить! Догоним великаншу и убьем ее. Если не убьем ее, убьют нас!
Алмамбет, вложив саблю в ножны и сбросив на землю чанач, ответил:
— Побереги, мой леопард, свою прыть. Канышай поскакала в Железную Столицу. Мы последуем за ней, чтобы разузнать намерения Конурбая. Ты опасаешься: Канышай расскажет о нас и мы станем дичью Конурбаевых ловчих? А что ты скажешь, увидев вот это?
Алмамбет развязал чанач, и в этой козьей шкуре оказалась не вода, а богатая одежда. Алмамбет выбрал халат, шаровары и кушак попышнее, надел их и преобразился: вместо бедного водоноса перед Сыргаком стоял полухан из дома Чингиза. В чаначе нашлась и коса, отрезанная у одного из воинов великанши. Алмамбет искусно прикрепил косу к голове Сыргака, помог ему облачиться в китайские одежды, а потом сказал:
— Погляди на себя в ручей.
Сыргак подошел к ручью и обомлел: из прозрачной воды глядел на него знакомыми киргизскими глазами незнакомый дружинник Конурбая!
— Кто запретит полухану въехать в Железную Столицу вместе с верным своим дружинником в праздничный месяц Чаган?
Так сказал Алмамбет, и Сыргак звонко рассмеялся, восхищенный его хитростью: сражаясь в крепости против целого войска, не забыл захватить он вражеские одежды. Ну и ловок же Алмамбет! Воистину ум его — находка для киргизов!
Так думал Сыргак, скача вслед за Алмамбетом. Думал он и о том, что недостойно вели себя иные из киргизов, оскорбляя Алмамбета бранными словами. Стыд за товарищей и любовь к Алмамбету, соединяясь, взволновали юную душу Сыргака. Он быстро и ласково взглянул на лицо своего спутника и увидел, что оно смутно и мокро от слез.
«Что с тобой, Алмамбет?» — хотел было спросить Сыргак, как вдруг рванулся гнедой конь Алмамбета и помчался так быстро, что вороной конь Сыргака сразу отстал от него на расстояние вытянутого аркана.
Отчего же рванулся Гнедой, отчего заржал он радостным ржанием? Узнал Гнедой траву, которую он рвал, узнал Гнедой луга, на которых резвился, узнал Гнедой землю, которая бежала под его ногами, землю Цветущего Ханства, землю Таш-Копре, отчизны Алмамбета. Вот и заметался Гнедой, то скача как безумный, то замирая от счастья, вбирая расширившимися ноздрями запах своего детства, запах дикой воли и китайской травы.
Но вдруг увидел Сыргак, что Гнедой на всем скаку внезапно остановился у одинокого тополя и Алмамбет, быстро спешившись, обнял это дерево, как друга, целуя кору. Сыргак, достигнув тополя, спешился и стал гладить Алмамбета по золотой косе, ни о чем не спрашивая, ибо горе не любит суетных вопросов.
— Здесь я похоронил своего наставника Маджика, — сказал Алмамбет. — Последним его словом было слово «Манас», и я вырезал это имя на коре.
Сыргак понял, почему Алмамбет поцеловал кору тополя, и сам приложился устами к этим китайским буквам, изображавшим имя киргизского льва.
— Сыргак! Мы вступили на землю первых моих видений, постоянных моих воспоминаний, на землю, в которой вечным сном спят госпожа моя мать Алтынай и господин мой отец Азиз-хан. Сядем, Сыргак, на коней: сейчас ты увидишь дворец ханства, прозванного Цветущим и Справедливым.
Больше ничего не сказал Алмамбет, ибо слезы мешали ему говорить, и воины в грустном молчании поскакали ко дворцу. То, что увидел Алмамбет по пути, разрывало ему сердце. Город был мертв. Голос мужчины, песня женщины, плач ребенка покинули хижины. В каналах, которые прорыл Алмамбет, не было воды, пашни высохли и поросли сорной травой. Повсюду валялись куски щебня, смешанного с давно остывшей золой.
Наконец всадники вступили в ханский сад. Высокие ивы, соединив свои ветви, плакали, как вдовы. Травы погасли, ореховые деревья были вырублены. Цветы сладко умирали на запущенных дорожках. Было понятно, что такие дорожки могут привести только к развалинам. И действительно, дворец Азиз-хана был разрушен.