Манас кусал губу, чтобы не разрыдаться: он не знал, что он уже давно рыдает, а люди смотрят на него. И показалось ему, видит он среди них лицо белобородого старца, который некогда так таинственно посетил его. Еще показалось Манасу, что этот старец, дух народа, благословляет его копье. Тогда Манас метнул копье в единственный глаз Мады. Ленивое, насмешливое пламя глаза погасло. Мады, внезапно ослепший, выпустил ноги из стремян. Манас взмахнул мечом, и тело Мады свалилось в одну сторону, а голова полетела в другую.
Весть о гибели Мады понеслась по рядам его несметной рати. Воины стали разбегаться, и первыми побежали те, которые крепче верили в непобедимость Мады. Кинжалорукие, одноглазые, медноногие старались попасть в Железную Столицу, а обычные люди бежали в разные стороны: кто в Железную Столицу, кто в окраинные ханства, кто в срединные, кто на далекие дикие острова. Их не удерживали, ибо не было Конурбая: он спасался бегством от ярости Алмамбета.
Манас приказал водрузить посреди холма знамя в знак победы киргизского войска. Громко забили в барабан. Каждый воин подумал: «Я еще жив!» — и поспешил под знамя. Тысяцкие стали считать своих ратных товарищей. Они отсчитывали, а Бакай записывал. Оказалось, что потери велики: пятьдесят тысяч пало бездыханными и пятьдесят тысяч истекало кровью от жестоких ран. Стали считать коней — недосчитались пятидесяти тысяч. Киргизы были потрясены: некоторые из родов поредели наполовину. Манас обратился к войску с таким словом:
— Наша бранная работа — ради величия потомков. Огонь должен обладать крыльями, путник — целью, человек — свободой. Вот перед нами стены Главного Города сорока ханов, нашего тюремщика. Завтра тюремщик, согнув спину, вручит нам ключи от воли. Завтра отправим к Эсену послов. Мы потребуем сдачи Железной Столицы. А сегодня дадим отдохнуть мечам в ножнах, коням — на травах, людям — в богатырском сне.
Воины, стреножив коней, легли на отдых. Они легли, положив седла под усталые головы, и сразу же заснули. Не спал один Манас и караульщики. Манаса беспокоило отсутствие Алмамбета и Чубака. Поздно ночью караульщики услышали топот коня. Манас поскакал вместе с ними навстречу всаднику. Тот оказался Алмамбетом и сказал:
— Целый день гнался я за Широкосапогим и вот вернулся ни с чем. Конурбай скрылся за городской стеной: быстроногий Алкара перенес его через высокую башню.
— Не огорчайся, мой барс, — ласково сказал Манас. — Конурбай не уйдет от нашей мести. Я рад, что вижу тебя в живых. Но для полной моей радости не хватает мне Чубака.
— Он мелькнул передо мной во время захода солнца, — сказал Алмамбет. — Он скакал вдоль южной стены за Незкарой.
Манас задумался. Алмамбет стал уговаривать его:
— Отдохни, мой лев, ты устал от битвы и тяжести победы.
Манас возразил ему:
— Я не дам сну войти в мои глаза, пока не увижу Чубака. Как я могу спать, когда, быть может, ворон клюет очи моего друга?
Утро застало Манаса и Алмамбета сидящими в седлах, мокрых от ночной росы. Их кони уныло жевали траву. Чубака не было. Мулла закричал: «Азан!» Услыхав этот призыв к молитве, воины проснулись и стали молиться, глядя через плечо в сторону Мекки. Вдруг воины увидели странного всадника: по обе стороны его седла болталось по шесть пленных, привязанных к луке, тринадцатый лежал на седле плашмя. Манас взглянул в свое стекло и узнал в этом всаднике Чубака, а в его пленниках — Незкару, владыку племени манджу, и двенадцать вельмож.
Манас, как дитя, засмеялся от счастья. Он крикнул:
— Эй, мулла, перестань молиться! Мне не нужен твой рай, ибо вот мой рай! — и показал рукой на подъехавшего Чубака.
Богатыри бросились друг другу в объятия, а Чубак сказал:
— Манас! Я бился с твоим именем на устах, и меч мой победил. Я взял в плен Незкару и его двенадцать вельмож. Разреши мне убить их.
Чубак взмахнул мечом, но Манас задержал его руку и сказал:
— Не надо торопиться. Такого пленника, как Незкара, следует поберечь.
Повелитель манджу был стар, хитер и красноречив. Он и глазом не моргнул, когда увидел перед собой смертоносную сталь Чубака, и это понравилось киргизам, которые стояли вблизи. Толстые вельможи Незкары глядели на киргизов с подобострастием, а Незкара — с любопытством. С его сморщенных губ полилась сладкая речь: