Письмо Шийкучу придало Конурбаю мужества и надежды. Его душа была мелкой, но жажда величия — глубокой, а ненависть к Манасу — обширной. Он посмотрел на свою секиру, на ее острую сталь, пропитанную страшным ядом, и сказал:
— Я убью Манаса.
На рассвете того дня, в который кончался шестимесячный срок сидения Манаса в Железной Столице, к западным воротам приближался на лысом осле странный человек. Был он одет в рубище, в голых руках его был посох святого паломника. Он раздирал свое лицо ногтями, крича о грешниках в аду; он плакал, восхваляя блаженство рая, и голос его был громкий и резкий.
Кыргын, начальник стражи, подумал:
«Видимо, святой дервиш[12] прибыл из Мекки. Пусть юродивый утешит душу Манаса!»
Проклиная ад, восхваляя рай, юродивый проник в дворцовый сад. Если бы знал Кыргын, что этот дервиш — сам Конурбай, с помощью колдовства перевоплотившийся в юродивого!
В то утро охранять Манаса вышел черед Аджибаю. Забыл Аджибай, что киргизы — на чужой стороне, забыл этот сладкоречивый, что киргизы подобны деревьям в пылающем лесу, и заснул на своем коне, ибо утро было свежим. Согнулся он окаменело в седле, увлекся сонным мечтанием под мерный плеск прозрачного ключа, на берегу которого пребывал Манас.
Юродивый притаился за чинарой, прикрывавшей своей листвой ключевую воду. Он увидел Манаса. Осиянный внутренним светом, киргизский лев стоял в глубокой задумчивости, слушая голос воды, голос вечности. О чем думал он? О земле своих предков? О своем народе? О своей жене? О своем сыне?
— Семет… — прошептали его губы, но имя его сына оборвалось: его шея почувствовала удар секиры.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀
⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Он оглянулся: какой-то дервиш, размахивая посохом паломника, удирал от него на лысом осле. Глаза Манаса закрылись. Яд разлился по его телу.
Так было с Манасом, когда к западным воротам Железной Столицы приближался шумный караван, растянувшийся на расстояние полета стрелы. Богатые вьюки весело колыхались на двугорбых верблюдах, а в этих вьюках скрытно блестели золото, жемчуга и шелк. Впереди каравана ехал на гнедом скакуне богатырь, один из исполинов этого мира, и видно было, что конь его, созданный из бури, с неохотой избрал медленную езду. А езда была медленной потому, что рядом с богатырем, на белом коне, сидела женщина, которая собиралась подарить миру младенца, и ей нельзя было скакать быстро. Этими всадниками были молодой хан ханов Китая Алмамбет Золотокосый и его жена Бурулча. Они прибыли в сопровождении свиты на пир в честь рождения Семетея и привезли с собой подарки, достойные сына Манаса.
Когда караван приблизился к воротам, навстречу ему выскочил какой-то дервиш. Он размахивал посохом и выкрикивал слова молитвы. Рядом с ним скакал старый человек в одежде повара.
«Что это за люди? Один из них похож на проклятого Шийкучу!»
Так подумав, Алмамбет крикнул этим двум:
— Остановитесь!
Но дервиш и старик, услыхав Алмамбета, поторопили своих коней. Алмамбет метнул копье. Оно попало в сердце Шийкучу, в сердце, которое досталось ему от змеи. Шийкучу мертвым свалился с коня. Его спутник, даже не обернувшись, продолжал свое бегство. Алмамбет прицелился в него из лука, но стрела не успела отделиться от тетивы: к Алмамбету подскакал Кыргын. Его обожженное солнцем лицо было смутно, как осенняя земля. По морщинам текли слезы. Он сказал:
— Солнце наше погасло. Манас убит.
Стрела вместе с луком выпала из рук Ал мам бета. Еще не веря словам Кыргына, он помчался во дворец. Караван последовал за ним.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Последняя битва
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Там, где чинары соединили свои прохладные листья, где мерным голосом вечности говорила с землей ключевая вода, там на широком алмазном престоле возлежал Манас. Его окружали сорок львов, сорок его бранных товарищей. Тысячи воинов, объятые ужасом и горем, теснились в чинаровом саду. Все молчали. Один только человек плакал громко: это был Аджибай. Он плакал потому, что чувствовал себя виновным, ибо не сумел уберечь киргизского льва.
Воины расступились, чтобы дать дорогу Алмамбету. Китайский богатырь увидел Кошоя, и Бакая, и Чубака, и Сыргака, прискакавшего сюда вместе со своей женой Бирмискаль, и Кокчо, и плачущего Аджибая, и Бокмуруна, сына Кокетея, и Миндибая, и всех сорок львов — и в его ожесточенной страданием душе родились слова: