— С каких это пор ты стала привлекать армию и ФБР, чтобы при съемках выбрать для Джонни ракурс поудачнее? Ладно, оставим это. Он только что рассказал мне об этой гнусной идее устроить парад в честь моего награждения. Возможно, для нас с тобой медаль и не представляет никакой особой ценности, зато вся страна придерживается на этот счет другого мнения. И я не собираюсь принимать участие в этой дешевке, в этом проклятом параде только ради того, чтобы Джонни заработал еще несколько паршивых голосов!
— Парад? Какая чушь!
— Спроси своего простофилю-мужа.
Со стороны могло показаться, что мать Реймонда отвлеклась от разговора с сыном и обращается к Джонни, однако на самом деле тот четыре минуты назад покинул комнату, направляясь в парикмахерскую.
— Джонни! — сказала она в пустоту. — Кто тебя надоумил приставать к Реймонду с каким-то там парадом? Неудивительно, что мальчик рассердился… Это вовсе не парад! — продолжила она в телефонную трубку. — Так, небольшой кортеж встретит тебя в аэропорту. Никаких маршей, знамен и оркестров. Знаешь, Реймонд, ты все-таки очень странный. Я, твоя родная мать, не видела тебя целых два года. И что же? Ты звонишь и первым делом бормочешь что-то насчет парада, Джонни, ФБР, военного самолета, но когда дело доходит до…
— Что еще планируется в Вашингтоне?
— Небольшой обед.
— С кем?
— С несколькими очень важными журналистами и телевизионщиками.
— И Джонни там будет?
— Конечно.
— Так не пойдет.
— Что?
— Я в этом не участвую.
Последовала долгая пауза. Глядя в ожидании ответа на девушку, Реймонд только сейчас заметил, что у нее фиалковые глаза. Между тем его память начала разматывать тонкую шелковую нить прошлых обид.
Прошло почти два года с тех пор, как он видел свою мать — одержимую, вечно обуреваемую идеями женщину, которая, словно Кот в сапогах, направляла по жизни своего неотесанного маркиза Карабаса; женщину умную, но абсолютно бесчувственную. За два года Реймонд получил от нее три письма.
В первом она сообщала, что организовала доставку в Сеул фанерной фигуры Джонни в натуральную величину. В это время там как раз находился генерал Макартур. Нельзя ли сделать так, чтобы Макартур сфотографировался в обнимку с фанерным Джонни? А она уж позаботится о том, чтобы этот снимок облетел весь мир. Во втором письме мать интересовалась, не обсудит ли Реймонд с солдатами из их штата возможность поставить свои подписи под рождественскими посланиями к Джонни и жителям штата, как бы от имени всех боевых товарищей Джонни? И, наконец, в третьем она писала, что глубоко разочарована и возмущена тем, что Реймонд даже пальцем не шевельнул, чтобы выполнить скромные просьбы своей матери, которая трудится день и ночь ради благополучия и уверенности в завтрашнем дне обоих своих мужчин.
Реймонд два года провел вдали от матери, но сейчас, вслушиваясь в ее гнетущее молчание, он чувствовал, как его сопротивление медленно тает. Реймонд всегда с трудом выносил ее многозначительное молчание. В конце концов она снова заговорила. Голос изменился — теперь он звучал резко, даже грубо. Убийственно, пугающе, угрожающе.
— Если ты не сделаешь то, о чем я прошу, Реймонд, то, клянусь могилой моего отца, очень, очень пожалеешь об этом.
— Хорошо, мама. Я все сделаю.
Содрогнувшись, он попытался положить трубку на аппарат, стоявший в полуметре от его руки. Трубка упала на кровать, но у Реймонда возникло ощущение, будто он непременно должен поставить в этом тягостном разговоре точку. Он поднял трубку и осторожно положил ее на рычаг.
— Это моя мать, — объяснил он Маделл. — Жаль, что больше мне нечего сказать о ней такой милой девушке, как ты.
Он подошел к запертой двери и в отчаянии прислонился к дверному косяку.
— Я спущусь в фойе через час.
Ответа не последовало. Реймонд повернулся к постели, развязывая пояс нового синего халата. Перед ним на голубых простынях лежала Маделл. Волосы у нее были цвета слоновой кости, с розовыми кончиками; попадались и розовые пряди. Дым воспоминаний заклубился в его сознании, затуманивая реальность. До Реймонда внезапно дошло, что он никогда не видел обнаженной ту другую девушку, Джози. Мысль о Джози, лежащей перед ним подобно прелестной, призывно постанывающей Маделл, возбудила Реймонда до такой степени, что его детородный орган встал, словно туда впрыснули твердый абразивный порошок. Реймонд набросился на девушку, как будто задавшись целью выжать из нее все соки. Она ничего не имела против; более того, отдалась ему с лучезарной готовностью и торжеством.