Тогда я воззвал к пребывавшему в полуобморочном состоянии Ca То, сказав ему, что мы без оружия и для защиты от нападения нам мало двух казаков, а потому необходимо обратиться за помощью к правящему здесь мандарину, поставив его в известность, что я — друг генерала Камилова, гостя принца Тона, и убедить разогнать толпу во имя священного закона гостеприимства!..
Но Ca То шепотом поведал мне о своих подозрениях: он считал, что это нападение, похоже, самим мандарином и подстроено! Ведь молва о моем золоте, привезенном на повозках, взволновала всех: и богатых, и бедных!.. И благоразумие, как священная заповедь, подсказывает, что лучше отдать им часть денег, съестных припасов и несколько мулов…
— И остаться здесь, в этой дыре, ни с чем: без гроша в кармане, без одежды и провизии?
— Но с драгоценнейшей жизнью, ваша честь!
Я сдался и приказал Ca То, чтобы тот пообещал стоящим внизу щедрую раздачу сапеков, если они разойдутся по домам и будут уважать посланных им Буддой гостей…
Дрожащий Ca То вышел на галерею и, точно неистово лающая собака, стал выкрикивать какие-то слова, размахивая при этом руками. Я же, открыв один из своих чемоданов, передавал ему кульки и мешки с сапеками, которые Ca То тут же бросал в толпу жестом сеятеля… Снизу, куда хлынул металлический дождь, то слышалась ужасающая возня, то вздохи облегчения, то наконец наступала гробовая тишина, но накал страстей тех, кто ждал большего, продолжал чувствоваться…
— Еще! — шептал мне Ca То, глядя на меня в волнении.
Злясь, я давал ему новые кульки и связки монет стоимостью в полреала… Чемодан уже был пуст, а ненасытная толпа все еще ревела.
— Еще, ваша честь! — умолял Ca То.
— Нет у меня больше, нет! Все, что осталось, — осталось в Пекине.
— О святой Будда! Мы пропали! Пропали! — завопил Ca То, упав на колени.
Замершая в ожидании толпа молчала. Вдруг дикий вой потряс воздух, и я услышал, как толпа бросилась на штурм забаррикадированного нами входа. От мощного удара затрещали и закачались стены «Пристанища земного отдохновения»…
Я выбежал на галерею. Внизу вокруг перевернутых повозок неистовствовала толпа: на крышки ящиков, поблескивая, опускались топоры, кожу чемоданов с легкостью вспарывали тысячи рук, вооруженных ножами. Казаки, стоя под навесом, отбивались от не оставлявшей их ревущей толпы. Несмотря на лунную ночь, вокруг нашей гостиницы кружили, разбрасывая искры, зажженные факелы, не смолкали громкие крики, которым вторил вой собак, и со всех сторон бежали, бежали, как легкие тени, люди, размахивающие копьями и кривыми серпами…
Тут я услышал шум толпы, ворвавшейся в нижний этаж через взломанные двери. Без сомнения, там искали меня, предполагая, что самые дорогие из сокровищ находятся при мне… Меня охватил ужас. Я подбежал к бамбуковой перегородке, выходившей во внутренний двор. Повалив ее, спрыгнул на вязанку хвороста, прикрывавшего зловонные нечистоты. Привязанный здесь мой пони ржал и натягивал повод. Я вскочил на него и вцепился в гриву…
В этот самый момент из кухонной двери выбежала вопящая орда с факелами и копьями. Испуганный пони перемахивает через канаву; мимо меня, свистя, летит стрела, потом — кирпич мне в плечо, потом в поясницу, потом в круп пони, и еще один, огромный, рассекает мне ухо. Впившись в гриву животного и задыхаясь, я, с высунутым языком и текущей из уха кровью, несусь во весь опор через город по темной улице… И вдруг передо мною вырастает стена: бастион и городские ворота на запоре!
Тогда, почти теряя рассудок и слыша за собой топот улюлюкающей толпы, я осознаю, что ждать людской помощи неоткуда и остается уповать только на господа бога! Уверовав в него, я воззвал к его помощи и из последних сил стал возносить ему обрывки молитв «Славься, владычица» и прочие, давно уже похороненные в глубинах моей памяти. Сидя в седле, я обернулся назад. Из-за угла показались факелы: толпа шла по следу!.. Я пустил пони в галоп вдоль высокой стены, у которой оказался и которая уходила вдаль бесконечной черной лентой, и вдруг — брешь в стене, дырка, заросшая густым терновником, а за брешью — залитая лунным светом равнина, точно гладь спящего водного простора! В отчаянии я бросился туда, подпрыгивая в седле несущегося галопом пони… И еще долго скакал по пустынной равнине.
Но вот пони и я куда-то упали, упали, глухо шлепнувшись. Это оказалось болото. Рот мой наполнился гнилой водой, а ноги запутались в корнях лилий… Когда же мне удалось выбраться и стать на твердую землю, пони около меня не было: с развевающимися по ветру стременами он убегал, подобно тени.
Тогда я пошел пешком по лежащей передо мной пустынной равнине, то увязая в трясине, то продираясь сквозь тернии. Кровь из моего уха еще сочилась, мне было зябко: промокшая одежда липла к телу и холодила, а из окружавшей темноты смотрели на меня, как мне казалось, блестящие глаза хищников.
Наконец я набрел на огороженное камнями пространство; у чернеющего кустарника громоздились желтые гробы, в которых разлагались останки умерших. В изнеможении я опустился на один из них, однако исходившее от него зловоние тут же подняло меня. Вставая, я бессознательно оперся о его доски и почувствовал сочившуюся из него жижу… Хотел бежать, но ноги не слушались, дрожали; потом все, что было вокруг; скалы, деревья, высокие травы и даже горизонт, — закружилось с невероятной быстротой. В глазах моих замелькали искры кровавого цвета, и я почувствовал, что падаю, падаю, подобно перышку, с огромных высот…
Когда же я пришел в себя, то увидел, что лежу на каменной скамье во дворе большого похожего на монастырь здания, а вокруг такая тишина, что звенит в ушах. Два брата миссионера с осторожностью промывали мое ухо. Пахло свежестью, слышалось поскрипывание колодезной цепи, колокол звал к мессе. Я поднял глаза вверх и увидел высившийся белый фасад с зарешеченными окнами и устремленным в небо крестом — то был католический монастырь, кусочек вновь обретенной мною родины, давшей мне приют и облегчение. Две крупные слезы скатились из-под моих век.
VII
Оказалось, что утром меня в беспамятстве, нашли на дороге два брата миссионера, шедшие в Тяньхо. И, как заметил один из них, брат Лорио, «как раз вовремя», так как к моему недвижно лежащему телу уже слеталось мрачное, жадное воронье, беря меня в кольцо и надеясь на поживу…
Братья тут же перенесли меня на носилках в стены монастыря, и велика была радость всей братии, когда они узнали, что я — христианин и подданный христианнейших королей. Монастырь же этот был центром маленького католического городка, дома которого ютились у его стен, точно поселок черни у подножья феодального замка. Возник он здесь во времена появления первых миссионеров, пришедших из Маньчжурии. Ведь мы были на самой границе Китая, по ту сторону которой — Монголия, земля трав: огромное темно-зеленое поле, бескрайние луга, пестрящие дикорастущими цветами.
Отсюда начинались широкие кочевья, и из окна своей комнаты я мог видеть темные круги юрт, крытых войлоком и бараньими шкурами, а иногда и быть свидетелем, как, покидая свое стойбище, племя длинными караванами, погоняя стада, уходило на запад…
Настоятелем монастыря был преподобный отец Джулио. Длительное пребывание среди желтой расы не могло не сказаться на его внешнем виде — он походил на китайца; ведь когда я встречал его на территории монастыря в фиолетовом одеянии, с длинной косицей, вызывавшей почтение бородой и большим веером, которым он обмахивался, мне он казался мудрым ученым мандарином, раздумывающим в тиши храма над неясными местами священной книги Чжоу. Это был святой человек, однако исходивший от него чесночный дух, без сомнения, был способен отогнать самые страждущие и нуждающиеся в утешении души.
Я всегда буду помнить дни, проведенные в том монастыре! Моя побеленная комната с висящим на стене черным распятьем очень походила на келью. Просыпался я с колокольным звоном, зовущим к мессе, и шел слушать ее из уважения к старым миссионерам. Как же трогательно было там, в этих монгольских землях, столь далеких от католической родины, видеть крест на одеяния склонившегося перед алтарем священника и слушать в прохладной тиши церкви «Dominus vobiscum» и «Cum spiritu tuo…»[16].