Она не шутила. В свои семьдесят с хвостиком Вера Хазина вполне представляла, в каком болоте оказались она и её дети. Большевики не нравились киевской докторше с первого дня. «Уж лучше бы кадеты. Или Бунд» — говорила она зятю, которого нахрапистость и прожектёрство новых властителей поначалу увлекли. Ненадолго. Конечно, старушечье вольнодумство не выходило за пределы квартиры. Но, знай она, что Осип кропает сейчас, выразительно промолчала бы. И потянулась за очередной папиросой.
Осип стоял возле стола, который тёща уже освободила от остатков пищи и посуды, но садиться не спешил. Воздух изменился. Он был по-прежнему пуст, но, казалось, звуки вот-вот вернутся. Стоит пересилить, перемучить себя — и придут совсем другие стихи. Которые ютятся где-то здесь, рядом.
Смущало другое. Он ведь славословил Сталина не «ради искусства» — и вполне отдавал себе отчёт. Раз его «сохранили» после «горца», нужно попытаться сдёрнуть с шеи удавку, выкупить если не прощение, то хотя бы ещё одну отсрочку. Даже за три года работы — а больше ему не протянуть — цена приемлемая. Пока. Вопрос, чего ещё захотят в доказательство лояльности. Оправдывать казни, например. Отрекаться от тех, кому веришь. От того же Николая Ивановича. Ведь наверняка потребуют, если панегирик сработает. «Не расстреливал несчастных по темницам, — в голове вновь прорезалась любимая строка нелюбимого поэта, — несчастных по темницам». Несчастных. По. Темницам.
Письмо
Мандельштам положил ручку на стол. Адрес написан, письмо можно отправлять. Ещё раз пробежал глазами по строкам. Откуда эта исповедальная интонация? Ведь не завещание, даже не послание другу: они с Тыняновым никогда не были близкими людьми. И вот оказалось, что, кроме этого мудрого, грустного, обречённого на медленное умирание еврея, обратиться больше не к кому.
В дверь постучали. Наташа. Ясная наша. За последние месяцы они так привыкли к воронежской учительнице, что считали её родственницей.
Наташа внесла с собой снег и молодость, которой была пропитана вся её фигура: от влажных ботиков до густых, светлых волос.
— Ну, рассказывайте, рассказывайте, — Осип при виде гостьи сразу оживился. — Совсем нас забыли. Целых два дня не показывались.
— Осип Эмильевич, если бы мне на работе отпуск дали, то от Вас бы не выходила. В самом деле, я же словесность преподаю. А словесность — это Вы.
— Здравствуйте, милочка, — раздался голос тёщи. — Как славно, что зашли.
Мой-то совсем закис без женского внимания.
— Здравствуйте, Вера Яковлевна, — Наташа Штемпель смутилась. — Как без внимания? А Вы?
— Б-г с Вами! Я же всё делаю не так: дышу, хожу, говорю. Даже курю не так, — Вера Яковлевна была почти серьёзна. — Вы — другое дело. Разве может пан Мандельштам, варшавский джентльмен, пройти мимо такой хорошенькой дворянки? Он Вам и стихи посвятит… Если уже не посвятил.
— А что Вы думаете? — поэт сделал вид, что обиделся. — Вот возьму и посвящу. Прямо сейчас.
— Да, какую-нибудь глупость, как бедному Маргулису. Ладно, пойду в свой уголок, — Вера Яковлевна достала папиросу. — Кстати, Ося, Вы сегодня на удивление деликатны. И заслуживаете отдых от моей болтовни.
— Наташенька, что Вам почитать? — на Мандельштама накатило полузабытое волнение. Как будто он вернулся к своим первым вечерам. Ещё при жизни Блока…
— Всё, что Вы написали, пока меня не было. Всё-всё, — Наташа закрыла глаза. Чтобы ничто не отвлекало от звуков.
Он начал с «Пиндара». Прочитал обе строфы, которые выползли сегодня. Когда впервые почувствовал приближение последней фразы. Нужен ещё один урожайный день. От силы — два.
— Наташа, Вы молчите… Как мой «Пиндар»?
— Осип Эмильевич, а почему Надя зовёт его «одой»?
— Какая разница? Зовёт и зовёт… Не Джугашвили же называть.
— Не знаю, Осип Эмильевич. Я боюсь этих стихов.
— Что Вы, Наташенька… Это же не «горец». Наоборот…
— Всё равно: Вы читаете, а мне страшно. За Вас. Есть что-то ещё?
Поэт прочитал два стихотворения: одно, позавчерашнее, было совсем отделано, а второе возникло сегодня. По мере чтения Наташино лицо светлело и успокаивалось.
— Б-же мой, как хорошо! У меня в горле пересохло.
— Хотите пить?
— Нет, это от радости. Что могу видеть и слышать Вас каждый день.
Мандельштам вдруг засуетился, будто вспомнил о чём-то важном, неотложном.
— Наташенька, я письмо написал. И адрес есть на конверте. Возьмите. Вам же по дороге.
— Оно не заклеено.
— А Вы почитайте. Там секретов нет.
Наташа шла по обледенелой улице, прихрамывая сильнее обычного. В голове повторялись только что прочитанные фразы: «не считайте меня тенью… наплываю на русскую поэзию… стихи мои сольются с ней… не отвечать мне легко». Она вынула листок из конверта. Нельзя, невозможно вот так расстаться с ним. А вдруг письмо затеряется? Пропадёт? Девушка достала из сумки тетрадку и карандаш. Обжигая на морозе пальцы, сделала копию. Перечитала, чтобы увериться, что ничего не пропущено. Только после этого аккуратно заклеила конверт и захромала к почтовому ящику.