Доктор покривился и насмешливо хмыкнул.
– Мандрас, ты прекрасно знаешь, что раны всегда чешутся при заживлении. Ты также прекрасно знаешь, что я прекрасно знаю, что ты пришел сюда только затем, чтобы заигрывать с Пелагией.
– Заигрывать? – повторил юноша, изобразив на лице простодушие и ужас.
– Да. Заигрывать. Другого слова для этого нет. Вчера ты принес нам еще одну рыбу, а потом заигрывал с Пелагией час и десять минут. Ладно, лучше валяй дальше, потому что я не собираюсь тратить время на совершенно здоровую рану, я еще не завтракал, и у меня в кармане смешная такая кошечка, которую мне еще нужно осмотреть.
Мандрас, стараясь не тушеваться, набрался необычайной храбрости:
– Так значит, вы разрешаете мне разговаривать с вашей дочерью?
– Разговаривай, разговаривай, разговаривай! – произнес доктор Яннис, раздраженно размахивая руками. Он повернулся и вошел в дом. Мандрас взглянул на Пелагию и заметил:
– Странный у тебя папаша.
– С моим отцом все в порядке! – воскликнула она. – А если кто-то скажет наоборот, получит метлой по мордасам. – Она шутливо ткнула его своим орудием, а он перехватил и вывернул метлу из ее рук.
– Отдай, – сказала она, смеясь.
– Отдам… за поцелуй.
Доктор Яннис осторожно положил умирающего зверька на кухонный стол и осмотрел. Потом снял ботинок, ухватил его за носок и поднял над головой. Такую маленькую и хрупкую головку проломить очень легко. И никакого мучения. Так лучше всего.
Он колебался. Нельзя отдавать ее Лемони с размозженной головой. Может, лучше свернуть ей шею? Он поднял ее правой рукой, положив пальцы на шею и уперев большой палец в подбородок. Нужно просто надавить пальцем.
Несколько секунд он обдумывал это действие, уговаривая себя начать, а затем почувствовал, как палец сдвинулся. Куница была не просто очень хорошенькой – она была очаровательной и невероятно трогательной. И все еще живой. Он положил ее на стол и принес бутылку спирта. Осторожно промыл рану, наложил всего один шов. Позвал Пелагию.
Она вошла, уверенная, что отец видел, как она целовалась с Мандрасом. Готовая к ожесточенной защите, с пылающим лицом, она ожидала взрыва. И несказанно удивилась, когда отец даже не взглянул на нее, а только спросил:
– У нас сегодня были мыши в ловушках?
– Были две, папакис.
– Хорошо, пойди достань, куда ты там их выбросила, и перемели.
– Перемолоть?
– Ну, да. Покроши их. И принеси немного соломы.
Пелагия поспешила во двор, одновременно сбитая с толку и успокоенная. Мандрасу, нервно гонявшему камешки вокруг оливы, она сказала: – Все в порядке, он хочет только, чтобы я покрошила мышей и принесла ему немного соломы.
– Господи, я же говорил, что он странный.
Она засмеялась:
– Это значит только, что у него какой-то новый план. Он, правда, не сумасшедший. А ты, если хочешь, можешь пойти и поискать солому.
– Благодарю, – сказал он, – я просто обожаю искать солому.
Она лукаво улыбнулась:
– Может быть вознаграждение.
– За поцелуй, – сказал он, – я свинарник дочиста вылижу.
– Уж не думаешь ли ты в самом деле, что я стану с тобой целоваться после того, как ты вылижешь свинарник.
– А я бы целовался с тобой, даже если бы ты вылизала ил с днища моей лодки.
– Верю. Ты гораздо ненормальнее моего отца.
В доме доктор набрал в пипетку козьего молока и стал закапывать его кунице в горло. Он преисполнился величайшего врачебного удовлетворения, когда зверек наконец пописал ему на брюки. Значит, почки функционируют. «Я убью ее, когда вернусь из кофейни», – решил он, поглаживая одним пальцем густой коричневый мех у нее на лбу.
Спустя полчаса его пациентка быстро уснула на постели из соломы, а Пелагия на дворе крошила сечкой мышей. Мандрас зачем-то взгромоздился на ветку оливы. Доктор Яннис пронесся мимо них в кофейню, еще раз повторяя свою сокрушительную критику коммунистической экономики и представляя то замешательство, что скоро появится на лице Коколиса. Пелагия бросилась перехватить отца и уцепилась за его рукав, совсем как Лемони.
– Папакис, – сказала она, – ты что, не заметил, что пошел в одном ботинке?
9. 15 августа 1940 года
По дороге в кофейню доктор Яннис столкнулся с Лемони: та была поглощена новым занятием – тыкала палкой в нос худому пятнистому псу. Пес, заходясь лаем, прыгал и пытался цапнуть деревяшку; его мутный рассудок туманила серьезная проблема: это игра или явная провокация? Выход виделся в одном – лаять еще неистовее. Пес сел на задние лапы, запрокинул голову и завыл, как волк.
– Он поет! Он поет! – ликующе закричала Лемони и присоединилась: – Уа-у-у, уа-у-у, уа-у-у!