— Где небоскреб? — сонно спросил я.
— Там, сэр, — отвечал пилот.
Я вышел, взял свою небольшую сумку и ступил на американскую землю.
Было жарко, повсюду ездили автобусы, управляемые загорелыми мужчинами.
После разных формальностей я оказался в аэропорту. Прямо передо мной находился бар, в котором было виски.
Я вошел, сел за стойку, ощущая дикую спинную боль. Иван Теберда! Подошел загорелый молодцеватый бармен, улыбнулся мне белозубо и потом зевнул.
— Я хочу выпить чашечку виски, — заявил я.
Он кивнул, налил. И тут я увидел, что справа и слева от меня садятся два парня. Они были американцы, румяные, как помидоры, и в ярко зеленых фермерских кепках, на которых почему то было написано «хуй».
— Эй ты, мужчинка, — сказал один из них.
— Мальчоночек, малек, пацан, — сказал другой.
— Ты — русский?!
Я отхлебнул виски и прибавил лицу решимости.
— Монолиз! — гордо произнес я.
— А ты не хочешь ли винтом? — спросил один.
— Да, винтом не желаешь? Пятьдесят долларов плюс твоя попка, а?!
Положение становилось критическим. Если бы у меня было два ножа, я зарезал бы их сразу — в горла.
Я улыбнулся и сказал:
— О'кэй, ребятня.
Они обрадовались, стали хлопать меня по спине, отчего я чуть не умер, и повели в туалет.
— Наши туалеты — это не ваши туалеты, — говорил мне один из них по дороге. — Зови меня Абрам.
— Да, ваши туалеты — дерьмо, а наши — отлэ, — восклицал другой. — А меня зови Исаак.
И мы все вошли в туалет и встали посреди него.
— Ну и что? — спросил я.
— Что? — отозвался один.
— Что? — повторил другой.
— Как это? — сказал я.
Тут они расхохотались и ударили меня по жопе.
— Малец, кажется, еще не пробовал винтом. Он — мальчик! Это ведь удача, Абрам?
— Точно, Исаак!
Они заставили меня опуститься на колени, а сами встали у моих ушей справа и слева от меня. И вдруг они как по команде сняли свои штаны и трусы и обнажили огромные члены. Абрам крикнул: «Хоп!» и они стали неистово трахать мои мочки с двух сторон в едином ритме. Вжик-вжик-вжик-вжик…
Иван Теберда! Что за наслаждение?.. Что за чудо, что за прелесть, стыд, предел! Теперь я знаю, что такое извращаться! Теперь я понял, как прав был мой сука-отцемать. Еще! Еще! Еще!
И тут, в самый момент моего оргазма, когда голова моя словно расширилась до размеров Вселенной, раздался свисток.
— Полиция! — испуганно заорали Абрам и Исаак, быстро застегивая штаны. — Прощай, парень, мы найдем тебя. Твоя попка с нами!
С этими словами они тут же вылезли в окно и умчались.
Я остался на коленях, как раз испытывая пик удовольствия.
— А, русский, — сказал загорелый полицейский, — и сразу же начал! Ай-яй-яй! Турист!.. В каталажку его! К разному сброду. Он не должен общаться с настоящими мужчинами! Жаль, не успел поймать этих подонков…
На меня надели наручники и куда-то повели. Я подумал, что вряд ли теперь увижу небоскреб. И все таки мое настроение было прекрасным. Винтом!
— Ты должен, паскуда, соблюдать законы этой камеры! — заявил восьмияйцевый человек, вставший надо мной. — Я здесь главный! Когда я какаю, мое дерьмо делится на двадцать девять частей и поедается всеми. Понятно?!
— Пошел ты в дупло, отброс чешский! — сказал я, поднимаясь. — Жри у себя сам.
— Ах ты… — начал чех, разгневанный моей наглостью, но тут я вцепился зубами ему в елдык.
Он завопил, начал бить меня руками, ногами, дергаться, но я не отпускал. Он схватил острую ложку и занес надо мной, и тогда я окончательно разозлился. Я сильно сжал челюсти и откусил елдык. Чех пал на пол камеры и отключился.
Я выплюнул елдык и громко сказал, чтобы всем было слышно:
— Чех без елдыка — словак!
Всеобщий хохот был мне ответом.
Подошла какая-то нанайка, вся состоящая из щелей и пропищала:
— Теперь ты — наш командир. Мы все будем есть твое говно!
Все одобрительно закивали.
С этого момента моя жизнь стала просто замечательной. Я делал, что хотел. Поскольку это была тюрьма и здесь не было загорелых американцев, за нами никто не следил, и я испытал, наверное, все виды извращений по Шнобельшнейдеру. О, Иван Теберда! Как прекрасно, как чудно, как замечательно было все то, что я испытывал! Но особенно меня любили две англичанки близняшки, соединенные единым клитором.
Они обычно подходили ко мне рано утром, когда я лежал и мои уши обдувались двенадцатью немцами, и говорили:
— О, повелитель, о, любимый, о, радость, о, смысл! Позволь, пососать тебе, позволь!
— Еще не время, девчонки, — отвечал я. — Потерпите.
Посасывание я откладывал на потом, боясь быстро перепробовать все извращения и разочароваться в них. А они все подходили и подходили.
Наконец, когда, как мне показалось, что я в самом деле исчерпал набор того, что можно получить от живой и мертвой человечинки (все трупы съедал наш бельгиец), я заявил:
— Хорошо. Я согласен. Сосите, милые, сосите!
Я отогнал всех, они подошли ко мне, встали на колени и каждая взяла мою мочку в свой рот. Уже одно только это поразило меня, как стрелой в грудь. И они стали сосать…
Они сосали, а я испытывал то, что еще никогда не ощущал, я кричал, визжал, стонал, почти терял сознание, и наконец я понял, что больше не могу, что не выдержу, и выдавил из себя:
— Все… Все… Остановитесь… Стоп…
Но они не прекратили, и не вынули мои уши из своих ртов. Я начал дергаться, попытался встать, но оказалось, что меня держат. Немцы или кто-то еще держали меня за руки и за ноги и не давали возможности уйти от этого бешенства, от этой прелести, от этой смерти. Я оцепенел, потом меня, наоборот, стало судорожно колотить, как в припадке эпилепсии, и я понял тогда, что монолизу нельзя испытывать сосание столь долго, что это губительно, страшно, смертельно, и что вся камера знала это, и, ненавидя мои издевательства, решила таким образом расправиться со мной. Что ж! Что может быть лучше смерти от самого высшего наслаждения, которое только возможно?
Я увидел, как влетаю в какой-то радужный ласковый туннель, он обволакивает меня любовью, преданностью, величием, и когда вдруг вспыхнула вспышка, и я осознал, что пришла моя смерть, вся эта реальность исчезла.
1992
КАК Я БЫЛ ВЕЛИКАНОМ
(Быль)
Я давно хотел стать великаном — величиной с десятиэтажный дом, а может быть, и выше — сильным, привлекательным и непобедимым. Тогда мне уже никто не смог бы ничего сделать, а я любому диктовал бы свою волю и власть. Иногда мне даже хотелось обладать чудесным свойством проходить сквозь все окружающее, будто вихрь каких-нибудь гамма-или альфа-частиц; я был бы тогда совершенно вне этого мира и мог бы говорить и делать все, что только захочу, без всякой опаски. Я мог бы даже насмехаться над лучшим другом и над собственной матерью, и для меня не осталось бы совершенно ничего святого — ведь кто может меня тогда остановить или чем-нибудь помешать?!