Быть может, я, который готов разделить трудности и радости бедных болезных юкагиров, буду истинным христианином; может, в этом есть высшее сострадание к человеку — твоему ближнему, чему нас учил Христос? Ведь видел же Франциск Ассизский во сне, как он обнимает прокаженного, который превращается в Христа; почему же я не смогу увидеть Христа в бедной юкагирской женщине с провалившимся носом, когда она со стоном и заклинаниями будет дарить мне свою первозданную любовь? Неужели же я не буду любить ее на самом деле? Мне будет плевать на ее тело — я буду видеть ее несчастную некрещеную душу, которая гибнет в потемках мрачной тайги и вымирает из-за нашествия новых трансцендентных верований; и я отрину свою белую гордыню, и мороз навеки соединит наши тела, и мы застынем в блаженном, никем не оцененном поцелуе, как у Родена, и последующие поколения людей, откопав нас через миллионы лет, может быть, скормят нас своим собакам, и на миг наши тела оттают, и северный дух сойдет на землю и спасет наши нетленные сущности от позора!
Все решено, все решено, назад пути нет, и куплен билет, и самолеты увезут меня в тундру, где я скроюсь навсегда. Но пока остаются некоторые формальности.
Я прихожу в Институт красоты, я одет в изящный костюм, французский одеколон приятным ароматом окружает мои лицо и шею.
— Что вам нужно? — говорит мне прекрасная блондинка с вишневым ртом: на ней белый халат и черные чулки.
— Я хочу быть юкагиром! — говорю я и подмигиваю ей.
— О, — улыбается она в надежде на продолжение. — А кто это? Вы и так красивы… Даже очень.
— Я знаю, — смущенно говорю я. — Но я хочу быть некрасивым. Я хочу поменять расу. Мне нужно стать монголоидом северного типа. Узкие глаза, приплюснутый нос — в общем, вы понимаете…
Она остолбеневает и смеется.
— Вы издеваетесь надо мной?
— Нет, хотя и да. Вы мне не нравитесь. Могли бы, работая в Институте красоты, немножко и о себе подумать.
Это очень невежливо, но мне — будущему дикарю — плевать на вежливость, пора привыкать к иным манерам. Кроме того, это было последнее средство уговорить ее.
И вот меня везут на операцию, и очаровательная блондинка потирает руки, предвкушая, что она со мной сейчас сделает!..
Мои белые волосы я просто-напросто крашу, и вот я почти северный азиат: как хорошо, что я захотел стать юкагиром, а не негром, это было бы намного сложнее устроить.
Юкагирский язык я учить не буду. Во-первых, там нету письменности, а во-вторых, я заново рождаюсь, поэтому буду как неразумный младенец — пускай меня учат всему, и пускай первые свои новые слова я узнаю от их подлинных носителей, для которых ничего не значит то или иное имя. Итак, первое время я буду немым юкагиром, даже — учеником юкагиров.
Я боюсь — возьмут ли они меня к себе, оценят ли мою жертву и подлинность моих порывов? Но выходил же Маклай к папуасам, и все обошлось хорошо, а ведь он не захотел полностью принять их мир. В конце-концов, все зависит от меня. Если мое желание абсолютно искренне и исходит из глубины сердца, то они почувствуют это и дадут мне в жены достойную, хотя я согласен и на самую последнюю девушку — все-таки я не юкагир по крови, и поэтому среди них я — самый последний.
Но — прочь сомненья! Я не беру вещей, я не беру денег, я не беру ничего. Быть может, меня примут за чучуну, и тогда мне предстоит шататься всю жизнь по тайге, если я смогу там выжить, но я верю, что я пробьюсь к вам, о, юкагиры!
Я сажусь в самолет, и якут обращается ко мне по-якутски — молодец эта прекрасная блондинка, я пошлю ей северные цветы в подарок за блистательную работу!
Я молчу и не отвечаю якуту. В настоящее время я — никто, я еще не юкагир. Но в отличие от многих, я уже знаю, кем я буду. А вы можете такое сказать про себя? После смесей всех наций и народностей как можно точно утверждать про себя, какую именно национальность вы представляете? По меньшей мере это глупо. Но все это старые вопросы. Когда я стану юкагиром, меня все это не будет волновать.
И вот, словно во сне, я вижу: закончены перелеты и долгие переходы; лиственничная осенняя тайга встает передо мной, словно бесконечная Вселенная, созданная непонятно чьим Богом; болотистые кочки покрыты небесной синевой от голубики, которая мириадами голубых точек заполняет почву под ногами; вдали летают утки и орлы, и я бегу с дикими воплями туда — я не боюсь заблудиться, потому что мне все равно; я забываю свой язык, я забываю свое имя и свои проблемы; я хочу кувыркаться, словно расшалившееся животное; я хочу стонать и визжать и молиться солнцу, потому что оно греет; я хочу выкрикивать заклинания, любить одну женщину и умножать семя моего народа; и вот я вижу в лесу диких и настоящих людей — и, выкрикнув истинное приветствие, бегу к ним.
Я хочу стать юкагиром!
1986
МОЛЧАНИЕ — ЗНАК СОГЛАСИЯ
Неизвестный рядовой лежал в окопе, и над ним, свистя, пролетали пули. Через сорок два года десятиклассники копали как раз в этом месте землю, чтобы извлечь останки бойцов и похоронить их как подобает. Неизвестный рядовой сжимал винтовку и одиноко стрелял туда, где был предполагаемый враг. Рядом с ним находился сержант Петренко с пулеметом, выкрикивавший матерные слова с такой же скоростью, с какой его пулемет изрыгал очередь. В природе были сумерки и лето; кого-то уже поубивало, а остальные стреляли из винтовок, пытаясь кого-то убить. Где-то вдали взрывались гранаты и снаряды. Иногда пули попадали в деревья, и тогда отсоединенные ветки мягко падали на почву.
Неизвестный рядовой думал: «Я, наверное, уйду к немцам. Все уже ясно с этой войной. Я изучал немецкий в школе. И вообще, я — казак. Я очень устал, и мне грустно».
Сержант Петренко рядом с ним издавал дикие звуки и со страстью нажимал на спусковой крючок пулемета, будто точность пуль зависела от силы его нажатий. Он ни о чем не думал, потому что очень хотел прикончить гадов. Рядом воевали другие солдаты и умирали с ружьями в руках. Наверное, невозможно было спастись. Через сорок два года десятиклассники нашли очень много останков бойцов в этих краях.
Неизвестный рядовой зарядил патрон в винтовку и выстрелил наобум. Он не знал, куда летит его пуля. Может быть, она прервала немецкую жизнь. Он думал: «Я не люблю Петренко. Он гад, он коммунист. Коммунисты расстреляли моего отца. Коммунисты посадили в тюрьму мою мать. Петренко мой друг. Петренко мой сосед. Я всегда его не любил. Мы уходили на фронт вместе. Я записался добровольцем. Я сейчас сумасшедший. У Петренко осталась жена. Очень красивая жена. Он сержант. Я не люблю его! Немцы еще хуже. Но я попробую новую жизнь. За отца! Я должен что то сделать, вместо того, чтобы умирать здесь, как идиот. Фашисты чуть-чуть лучше коммунистов. Фашисты не убивают своих отцов».
В дальнем углу окопа лежал рядовой Лысенко. Это был огромный красивый человек с кудрявыми волосами, бывший тракторист. Он сосредоточенно вглядывался в сумеречный воздух, стреляя регулярно, словно часы. Он думал о своем долге отстоять землю, на которой лежал. Он вспоминал школьные уроки немецкого, желал бы сейчас ругаться матом по-немецки, но в школе этого не изучали.