МАНЕКЕН ФУТЕРФАСА
Вениамин Каверин
Гадаю на картах и по линиям рук
I
Студент Жаба осторожно постучал по ручке двери. Дверь приоткрылась, и желтоватопрозрачного цвета нос сунулся в щелку.
— Простите, пожалуйста, — сказал Жаба,— могу я увидеть хиромантку?
— Можете, — ответил ему женский голос. Дверь распахнулась, и старая татарка провела его в полутемную комнату.
Немного погодя она вернулась в длинном цветном платке с картами в руках и чинно поклонилась. Жаба ответил поспешным поклоном и тотчас заговорил:
— Я очень извиняюсь, что обеспокоил вас так поздно. Я, собственно говоря, пришел не за тем, чтобы вы мне гадали, а совсем по иному делу. Мне, видите ли, известно с некоторых пор, что вы имеете обширнейшие знакомства.
— Какие же знакомства? — сказала гадалка, глядя на студента подозрительно. — Знакомых я никаких не имею.
— Не подумайте что-нибудь дурное, — заторопился студент, — я про знакомства упомянул, так сказать, иносказательно. Видите ли, дело, с которым я имею обратиться к вам, это скорее то дело, которое не к вам непосредственно относится. В числе ваших знакомых имеется одно чрезвычайно влиятельное лицо. Так вот это самое лицо... Именно к нему я и хотел бы обратиться.
Хиромантка смотрела на него подозрительно:
— Это на кого же вы намекаете?
— То есть я не то чтобы намекаю... Наоборот, я как бы вам напоминаю. Этот человек — он скорее даже не человек, если можно так выразиться, существо совсем особенного вида.
Гадалка подняла брови и несколько прищурила правый глаз.
— Мне бы только увидеть его на одну минутку, — поспешно сказал Жаба, — я бы хотел попросить у него совета по одному очень важному делу. На одну минуту, не больше, уверяю вас.
Хиромантка задумалась.
— Вам нужно сейчас?
— Сейчас. Непременно сейчас.
— Так пожалуйте сюда.
— Будьте уверены, — говорил Жаба, идя за ней, — что ваша услуга не останется, так сказать, неоплаченной. Я, если можно так выразиться, уплачу вам сколько угодно.
Хиромантка открыла дверь полутемного чулана, втолкнула Жабу и плотно прикрыла дверь. Жаба ощупал руками стены и, не найдя ничего, на что можно было бы сесть, прислонился к стене, скрестив руки.
Он слышал глухое бормотание за дверью. Немного погодя запахло серой, и легкая тошнота подступила к горлу.
Вдруг лицо хиромантки, освещенное желтым светом, пронеслось перед ним, острым носом сверля воздух; стены сдвинулись. Жаба протянул руку и стал смотреть на лицо с ужасным напряжением. Голова у него закружилась.
В это мгновение легкий дребезжащий звук пронесся по комнате. Дверь распахнулась. Жаба подогнул колени, сделал шаг вперед и упал мешком на пол. Старый еврей с аршином в руках остановился в дверях чулана.
II
Урио Футерфас ничего решительно не думал в утробе своей матери. И это ничуть не мешало самой матери думать о самых разнообразных вещах. В частности, о том, что гораздо удобнее носить ребенка в себе, чем делить себя на две неравные части. Тем более что меньшая из них требует много хлопот, весьма обременительных при большом семействе. Нечто подобное думал и отец Урио Фу- тсрфаса. Этот беззаботный человек только по отношению к своей жене отличался удивительным постоянством. Именно поэтому Урио имел многочисленных сестер и братьев задолго до своего рождения.
Законное время прошло, и он, даже не постучавшись, с криком ворвался на этот бренный свет. Родители не замедлили отомстить ему за это вторжение и с помощью рыжего еврея окорнали его на небольшой кусок, уменьшив его тем самым на некоторую часть его первоначального состояния.
В каморке было грязно и тесно, обрывки материи валялись вокруг, в узкое окошко светило солнце, а мальчишка болтал руками и ногами и кричал так, как будто ему отрезали не то, что полагается, а голову или руки.
Семи лет Урио Футерфас занял на столе своего отца раз навсегда установленные место и положение. Босые ноги, продетые крест-накрест, одна на другую, подпирали туловище, согнутое полукругом.
Все было, как каменное. И только рыжая голова вертелась во все стороны, как флюгер.
Отец Урио Футерфаса при всей своей беззаботности был отличный портной. Из его рук выходили такие брюки, пиджаки и фраки, что, казалось, стоит лишь приглядеться немного — и все они станут ходить, лежать и садиться, ничем не отличаясь от тех, кому они предназначены.