Въ этой полосѣ свѣта стояла стройная, румяная женщина въ роскошномъ, розовомъ, вечернемъ туалетѣ; ея перламутровыя плечи выступали изъ облака кружевъ, а на груди и на головѣ ослѣпительно сверкали брильянты. Луисъ отступилъ въ изумленіи, вспыхнувъ отъ негодованія. Что это за издѣвательство? Такъ это больная? Его позвали сюда для оскорбленій?
– Луисъ, Луисъ… – застоналъ позади его слабый голосъ съ дѣтскою и нѣжною интонаціею, напомнившій ему прошлое – лучшія минуты его жизни.
Глаза его, привыкшіе ко мраку, различили въ глубинѣ комнаты что-то величественное и мону-ментальное, точно алтарь; это была огромная кровать, въ которой съ трудомъ приподнималась на локтѣ, подъ пышнымъ балдахиномъ, бѣлая фигура.
Тогда Луисъ вглядѣлся ближе въ неподвижную женщину, ожидавшую его, казалось, въ холодной, строгой позѣ и глядѣвшую на него тусклыми, словно затуманенными отъ слезъ, глазами. Это былъ художественно исполненный манекенъ, нѣсколько похожій лицомъ на Энрикету. Онъ служилъ ей для того, чтобы она могла любоваться новостями, постоянно получаемыми изъ Парижа, и былъ кромѣ нея единственнымъ зрителемъ на выставкахъ изящества и богатства, устраиваемыхъ умирающею при закрытыхъ дверяхъ ради развлеченія.
– Луисъ, Луисъ… – снова застоналъ тонкій голосокъ изъ глубины кровати.
Онъ печально подошелъ къ кровати. Жена судорожно сжала его въ своихъ объятіяхъ, ища горячими губами его губы и умоляя о прощеніи, въ то время, какъ на щеку его упала нѣжная слезинка.
– Скажи, что ты прощаешь мнѣ. Скажи, Луисъ, и я можетъ быть не умру.
И мужъ, инстинктивно собиравшійся оттолкнуть ее, кончилъ тѣмъ, что отдался въ ея объятія, невольно повторяя ласковыя слова изъ счастливыхъ временъ. Глаза его привыкли къ полумраку и различали теперь лицо жены во всѣхъ подробностяхъ.
– Луисъ, дорогой мой, – говорила она, улыбаясь сквозь слезы. – Какъ ты находишь меня? Я теперь не такъ красива, какъ во времена нашего счастья… когда я не была еще сумасшедшею. Скажи мнѣ, ради Христа, скажи, какъ ты меня находишь?
Мужъ глядѣлъ на нее съ изумленіемъ. Она была попрежнему красива, и эта цѣтская, наивная красота дѣлала ее страшною. Смерть не наложила еще на нее своей печати; только въ нѣжный ароматъ пышнаго тѣла и величественной кровати вкрадывался, казалось, еле замѣтный запахъ мертвой матеріи, что-то такое, что обнаруживало внутреннее разложеніе и примѣшивалось къ ея поцѣлуямъ.
Луисъ догадался о присутствіи кого-то позади себя. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него стоялъ человѣкъ и глядѣлъ на мужа и жену съ видимымъ смущеніемъ, словно его удерживало тутъ что-то болѣе сильное, чѣмъ воля, которая повелѣвала ему удалиться. Мужъ Энрикеты прекрасно зналъ, какъ и полиспаніи, строгое лицо этого пожилого господина со здравыми принципами, яраго защитника общественной нравственности.
– Скажи ему, чтобы онъ ушелъ, Луисъ, – крикнула больная. – Что онъ тутъ дѣлаетъ? Я люблю только тебя… только своего мужа. Прости мнѣ… всему виною роскошь, роскошь проклятая. Я жаждала денегъ, много денегъ; но любила я всегда… только тебя.
Энрикета плакала слезами раскаянія, и человѣкъ этотъ тоже плакалъ, чувствуя себя слабымъ и униженнымъ передъ ея презрѣніемъ.
Луисъ, столько разъ думавшій объ этомъ человѣкѣ съ негодованіемъ и почувствовавшій при встрѣчѣ желаніе задушить его, глядѣлъ на него теперь съ симпатіей и уваженіемъ. Онъ, вѣдь, тоже любилъ ее! И общая любовь не только не оттолкнула ихъ другъ отъ друга, а наоборотъ объединила мужа и того человѣка странною симпатіею.
– Пусть уходитъ, пусть уходитъ! – повторяла больная съ дѣтскимъ упрямствомъ. И мужъ ея поглядѣлъ на всемогущаго человѣка съ мольбою, точно просилъ у него прощенія за жену, которая не понимала, что говоритъ.
– Послушайте, донья Энрикета, – произнесъ изъ глубины комнаты голосъ священника. – Подумайте о себѣ самой и о Богѣ. He впадайте въ грѣховную гордость.
Оба они – мужъ и покровитѳль – кончили тѣмъ, что усѣлись у постели больной. Она кричала отъ боли; приходилось дѣлать ей частыя впрыскиванія, и оба съ любовью ухаживали за нею. Нѣсколько разъ руки ихъ встрѣтились, когда они приподнимали Энрикету, но инстинктивное отвращеніе не разъединило ихъ. Наоборотъ, они помогали другъ другу съ братскою любовью.
Луисъ чувствовалъ все большую и большую симпатію къ этому доброму сеньору, который держалъ себя такъ просто, несмотря на свои милліоны и оплакивалъ его жену даже больше, чѣмъ онъ самъ. Ночью, когда больная отдыхала, благодаря морфію, они разговаривали тихимъ голосомъ въ этой больничной обстановкѣ, и въ словахъ ихъ не было ни намека на скрытую ненависть. Они были братьями, которыхъ помирили общія страданія.