ЕКАТЕРИНА. Как? А мебель? А гарнитур?
ПАВЕЛ. Ничто уже не имеет значения. Все кончено. Я выхожу.
ЕКАТЕРИНА. (Хватает его за руку.) Павел, Павел, я тебе все объясню! Только, пожалуйста, останься! Я тебя люблю. А ты? Ты меня любишь?
Они смотрят друг на друга.
ПАВЕЛ. «Привычка свыше нам дана — замена счастию она…»
ЕКАТЕРИНА. Как это понимать?
ПАВЕЛ. Потом объясню… Ну, в-общем, считай, я тебя тоже…
ЕКАТЕРИНА. Чего — тоже? Скажи полностью!
ПАВЕЛ. (смущенно) Я тебя люблю! (Они целуются.)
ВТОРАЯ СЦЕНА. (ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ)
Позднее утро. ПАВЕЛ все еще лежит в постели, а ЕКАТЕРИНА в розовом пеньюаре приносит ему кофе на аккуратном подносе. Однако, похоже, ПАВЛА не очень-то радует этот западный хайлайф. Он хмурится и, видимо, до сих пор не может придти в себя.
ЕКАТЕРИНА. Пей кофе, а то остынет!..
ПАВЕЛ. Мне сегодня снился какой-то дурацкий сон. Представляешь, я видел нашего Антошку. Он шел прямо по улице Ленина, ну там, где она пересекается с улицей Николая Второго… На ногах у него были красненькие ботиночки, помнишь, те, которые мы купили ему полтора месяца назад… Он шел медленно… Еле-еле переставлял ноги… Я сначала подумал: «Почему он идет так медленно? Может, случилось чего?» Поднял глаза. Увидел его светлые волосики, взъерошенные ветром. И… О, ужас! Между его красненькими ботиночками и светлыми волосиками ничего не было, вернее, была лишь какая-то доска с приклеенным на нее плакатом. А на этом плакате, ты не поверишь, была реклама противозачаточных средств, тех самых, которые ты принимаешь, в упаковке золотистого цвета… Я бы не знал, если бы не видел… Представляешь, он был как этот… человек-бутерброд или, я не знаю, человек-сэндвич в странах Дикого Запада! Наш маленький мальчик! Он нес рекламные плакаты — и спереди, и сзади… В самом центре! На улице Ленина! Противозачаточные средства! Ты представляешь? Нет, ты представляешь?
ЕКАТЕРИНА. Кошмар какой!
ПАВЕЛ. Я ночью кричал?
ЕКАТЕРИНА. Нет. Не помню. Мне самой снились кошмары.
ПАВЕЛ. Я хотел закричать ей: «Стой!» Я закричал ему: «Стой!» Я проснулся, мне показалось, я кричал во сне. А что, если люди слышали, что я кричал во сне?..
ЕКАТЕРИНА. И что? Что будет? Успокойся!
ПАВЕЛ. Они же возьмут и поставят меня на учет, как эту… Мордяльникову. Я не хочу… Если бы я сюда не попал, я бы все-еще жил, как и прежде, но теперь…нет! Я сам согласился сесть под это увеличительное стекло, сам!
ЕКАТЕРИНА. Да нет, что ты, как маленький? Успокойся, Паша! И кофе пей! Остывает же!
ПАВЕЛ. Катя, тебе не кажется, что мы ожившие манекены, нет? А мне кажется… Стояли мы себе, стояли в застывших позах, и вдруг кому-то понадобилось вдохнуть в нас жизнь… Только ничего-то путного из этого не вышло…Потому что задвигаться-то мы задвигались, а вот внутри все осталось мертво… Манекены, они и есть манекены… (ЕКАТЕРИНА молчит.) Катя, как мы будем жить дальше, когда выйдем отсюда, из этой клетки стеклянной?
ЕКАТЕРИНА. Как-как? Точно так же, как и раньше… Ты будешь в школку свою ходить, а я по магазинам бегать, искать, где что дешевле… Шопинг, я прочитала где-то, это же тоже, как наркомания…
ПАВЕЛ. Катя, ведь я же учитель! Как я буду в глаза смотреть детям своим? Имею ли я право после всего этого снова работать в школе? Как я буду рассказывать им о жизни писателей, об их героях, когда сам в витрине сидел? Ведь многие же такие муки вытерпели и лишения, а себя не потеряли, а мы… а я…
ЕКАТЕРИНА. Да ведь уже давно обсудили мы с тобой это! Зачем же снова к вопросу-то возвращаться этому? Пей лучше кофе! Остыл уже совсем!
ПАВЕЛ. Да не могу я так — как на Западе! Тошнит меня от всего этого… Не хочу! (Опрокидывает поднос с кофе прямо на диван и тут же выпрыгивает из-под одеяла.)
ЕКАТЕРИНА. Ты что делаешь-то? Что делаешь? Ведь пятна же будут!? Ты не понимаешь?
ПАВЕЛ. Я не могу здесь больше! Не могу! (Начинает ходить из одного угла в другой, сложив руки за спиной.)Я тебе не рассказывал? Когда я служил в армии, меня таскали в линейный отдел — были такие ячейки КГБ в войсках. Не рассказывал? Так вот, там я провел часа три-четыре, но мне показалось, я пробыл там несколько лет. По крайней мере, я вышел оттуда совсем другим человеком. Именно после этого, знаешь, у меня на правом виске появилась седина. Там я понял, что они знают обо мне практически все. Кто мои друзья, кто мои подруги, кому я пишу письма, кому что говорю по телефону… На каждого, на каждого там заведено целое дело… Добрый дядечка-майор предложил мне дорогие сигареты — знаешь, как это подкупает, когда ты прослужил всего лишь полгода? — и начал задушевный разговор. Рассказал мне, куда я писал письма и что говорил, как отзывались обо мне учителя. Там были такие характеристики, каждая из которых могла стать мне тогда могильной плитой. Например, была такая: «На уроках истории у нас с Павлом часто возникали споры, в которых он подвергал сомнению основы марксизма-ленинизма…» Представляешь, какая? Уже после армии я пришел к этой историчке — она уже работала директором школы посмотрел ей в глаза и спросил: «Вы меня помните?» Она затряслась в истерике. Значит, помнила, гадина. Ну а в армии… В конце того разговора я написал под диктовку объяснительную, в которой покаялся в грехах, которых не имел, и обещал не делать этого впредь, а именно: не писать писем за границу, не водить знакомства с иностранцами, не допускать вольных высказываний в адрес членов правительства. Когда я оттуда вышел, я два дня не мог придти в себя. У меня было такое ощущение, как у Штирлица, который, знаешь, под колпаком гестапо Мюллера. Мне казалось, что за мной следят сотни, тысячи, миллионы глаз… И даже когда я ходил писать в туалет, и после этого мыл руки, я думал: «Что скажу я, если меня будут допрашивать в КГБ и спросят „Зачем я это делаю?“» И я тогда мысленно отвечал им: «Мою, чтобы убить вредных бактерий, чтобы и дальше оставаться живым и здоровым…» Понимаешь, чтобы и дальше оставаться живым и здоровым?.. Зачем?