Курт фон Экке стоял навытяжку, он готов был на всё, лишь бы избежать отправки на фронт.
Издевательские стишки уже пошли в народ, пересказывались шёпотом друг другу на ухо, поднимали настроение неунывающей молодёжи. Ничего не обнаружив в часовне, гестапо арестовало всех кладбищенских нищих, о чём было доложено Циммерману. Зальцнер позвонил из Днепропетровска как раз в тот момент, когда Клара была в кабинете Гебитскомиссара. Выслушав сбивчивые заверения о том, что посты жандармов усилены и ведутся поиски, Зальцнер заорал из трубки:
— К чёрту! Немедленно поднимите архивы местной газетенки и просмотрите в подшивках: кто из писак публиковал свои стишки при большевиках! Пасквиль на генерала явно дело их рук!
Клара делала вид, что смотрит в окно, стараясь не пропустить ни слова из телефонной мембраны.
"Ах ты! Колю срочно нужно спрятать на Хуторах. Он не успел уехать в эвакуацию, но зато успел сжечь старые подшивки из подвалов редакции. А ведь довоенные газеты наверняка остались в городской библиотеке. Хоть фашисты и сожгли часть книг, многое жители успели спрятать по домам. Пока нет униформы, спрячем Колю среди жандармов и, под видом проверки на Хуторах, перевезём в сопровождении жандармов к надежным людям. Мало ли, кто-нибудь захочет выслужиться и донесёт".
Не уберегли.
Местного поэта знали многие. Шуть Николай Иванович родился 25 ноября 1918 года. Николай был известен большинству жителей — в маленьком городке поэты на виду. Четыре месяца подпольщики прятали Николая у надёжных людей. Парня схватили по доносу в декабре 1942 года. В гестапо несколько часов пытали, заставили босиком стоять на битом стекле. Вместе с надрывным кашлем выходила кровь, и, казалось это кровь из раскромсанных ступней.
Глядя в крошечный квадрат окна под потолком, Николай думал: "Ну, что же, многие знаменитые поэты умерли молодыми. Даже странно, мои стихами заполнены листовки, многие догадываются, кто автор, но никто меня не выдал. Всё же люди лучше, чем о них принято думать. Просто сволочи заметнее".
Именно сволочи и предатели были персонажами многих его насмешливых творений.
Николай вздохнул, низко опустил голову. Похоже всё. Нет шансов вырваться из фашистского "профилактория", как цинично называл Экке камеры в подвале гестапо.
Решил напоследок поднять настроение товарищам по камере, негромко прочёл несколько стихов.
Один из парней с разбитой губой пренебрежительно махнул рукой:
— Та-а, стишки. Вот в листовках я помню, какой-то поэт припечатал! Так это да-а!
Мужичок в потертом ватнике оживился:
— Знатно приложил холуёв немецких!
Николай процитировал:
— В текст присяги мы добавим
К мерзкой вашей бумажонке:
«Вас, прохвостов, не оставим,
Выпустим из вас душонки!»
— Во-во! Точно! Там ещё были слова присяги для полицаев!
Николай встал:
— Я буду помогать гнать в рабство
Украинский народ, его детей,
С бандитами, убийцами вступаю в рабство,
Мой долг теперь — пытать и вешать матерей.
— Так… это что? Твои? — ошалело спросил парень.
— Да, — кивнул Николай.
— Братишка, — растроганно пробормотал сокамерник, — дай пожму твою руку.
Люди окружили поэта, жали руку, хлопали по плечу, выражая восхищение. Кто-то вспомнил историю с румынским кондукатором на кладбище.
Подошёл Павел Кузьмич Дахно, обнял. Поэт хорошо знал его по театру.
— А вы … как …?
— Меня выдал Дудка.
— А меня … наверное, кто-то из редакции, впрочем, теперь уже не важно…
После жестокого допроса ноги кровоточили.
"Въелись в тело пыток ножи,
Мучит собачий вой
Родине нужно, чтоб я не жил?
Смерть! Приходи за мной!
В саван белый потом окутает
Мою душу и тело лёд.
Но не сгину я смертью лютою,
Ведь Отчизны тепло сберёг!
Очень больно, и слёз мне не скрыть,
Но я вижу дорогу-беседу…
Нынче можно влюбленному быть
Кроме Родины, только в Победу.
Николай читал стихи соседям по камере, кое-как перевязавшим ему ноги обрывками одежды, удивлялись: " Так вот оказывается, чьи стихи про генерала Антонеску… Молодец парень! Сам делал оттиски из обрезков линолеума, умелец".
Эти куски линолеума и нашли гестаповцы при обыске.