2. Полемика между христианами и манихеями
Впечатление от тяжелых условий, в которых существовала манихейская миссия, усиливается, если мы обратим наше внимание на время, когда христианская церковь полностью завоевала римское государство и христианство стало единственной официально признанной религией. Публичные диспуты, которые христиане в разное время проводили с манихеями, протекали, конечно, несколько иным образом, чем диспут несчастной Юлии со святым Порфирием, однако давление, оказываемое на манихейство, возможно, было еще сильнее. И на самом деле, в Африке произошло крайне неприятное столкновение между представителями манихейской религии и епископом Гиппона, Августином, перешедшим в христианство как раз из манихейства. Здесь следует в особенности упомянуть его дискуссии с манихеями Фортунатом и Феликсом. В этих публичных диспутах, конечно, положение представителей манихейской точки зрения было нелегким. Ведь они репрезентировали религию, в догмах и ритуалах которой не содержалось ничего христианского и которая, несмотря на это, выдавала себя за истинное христианство. Естественно, для христиан было довольно легко опровергнуть это дерзкое утверждение. Мы зашли бы слишком далеко, если бы стали рассказывать обо всех вопросах, затрагивавшихся на этих переговорах, но мы все же намерены более внимательно остановиться на некоторых принципиальных проблемах. Проще всего это будет сделать, если мы будем отталкиваться отличных предпосылок их великого противника.
Можно спросить себя, что в манихейской религии привлекло интерес Августина и заставило его принять это учение? Считать, что это была неоспоримая сила дуалистического воззрения, значит совершенно заблуждаться. Нет, по его собственному свидетельству, Августина приковало то, что манихейство, по всей видимости, предлагало всеобъемлющее объяснение мироустройства, пыталось дать всем явлениям, на первый взгляд, рациональное объяснение. Именно это соположение религии и науки, эта теософия была тем, что прежде всего импонировало молодому африканскому ритору и привлекало его. Он сам говорит о том, что стал жертвой таких людей только по причине того, что они утверждали, будто они могут «устранить наводящий ужас авторитет и с помощью чудесного и простого рассудка привести к Богу и освободить от всех заблуждений тех, кто пожелает слушать их». Ибо, говорит он, какая иная причина могла бы подвигнуть его на то, чтобы почти 9 лет презирать религию, внушенную ему еще вдетстве родителями, чтобы следовать за этими людьми и ревностно повиноваться им, если не то, что они утверждали, будто христиане подпали под власть заблуждения и требуют веры до разума, они же сами, напротив, не придерживаются никакого положения веры, прежде не обсудив его истинность и не дав ему толкования (De utilitate credendi, Kap. 1). И в другом месте он утверждает о манихеях, что они якобы обещали тем, кто присоединялся к ним, что они могут дать разумное объяснение запутаннейшим вещам и что больше всего они осуждали католическое учение потому, что оно предписывало приходящим к нему прежде всего верить. Они же, напротив, похвалялись, что не налагают ярма веры, не открыв до того источника познания.
Апологеты христианства ко времени Августина в качестве оснований доказательства истинности и божественности христианства называют прежде всего две вещи: чудеса и пророчества. Однако манихеи усматривали в этом лишь знак того, что христианство само сомневается во внутренней силе своей истины. Правда, манихеи не оспаривали реальности чудес Иисуса; однако, так как, по их воззрениям, Иисус не был настоящим человеком, а обладал только видимостью плоти, его чудеса могли быть тоже лишь видимостью; у них не было внутренней реальности, хотя манихеи соглашались признать внешнюю. Пророчествам они опять- таки не придавали совершенно никакого значения. Они не соглашались с тем, что Ветхий Завет, даже если он и содержит свершившиеся пророчества об Иисусе, может служить доказательством для христианской веры. Подобной ценностью Ветхий Завет может обладать только для тех, кто перешел в христианство из иудаизма. Точно таким же образом и предсказания Сивиллы, Гермеса Трисмегиста или Орфея могли обладать ценностью для тех, кто обратился в христианство из язычества.
Однако и Новый Завет принимался манихеями не безоговорочно. Мани фактически продолжает критику Нового Завета, начатую Маркионом, только проводит ее еще беспощаднее. То, что в Новом Завете соответствовало манихейскому дуализму, само собой разумеется, причислялось к истинным частям христианского учения. Чтобы узаконить положения своего собственного учения, манихеи охотно взяли за исходную точку слова апостола Павла о противоположности духа и плоти. Во всех высказываниях, противоречащих учению Мани, они видели лишь искажение первоначального христианства. По поводу этого мнимого искажения книг христианского канона манихей Фауст применяет притчу Иисуса о сорняках, посеянных ночным врагом — noctivagus quidam seminator: «В писаниях Нового Завета много сорняков, и потому долг истинного христианина — без страха произвести очистительное разделение между тем, что сеется днем добры м сеятелем, и тем, что сеется ночью злым» (Contra Faustum XVIII 3).