раз с прибытия в Сингапур, наверное, и не ходила. Некуда и незачем было. А тут не захочешь, а пойдёшь, придётся, ведь расстояния от угла до угла улицы — длиннющие. От храма Василия Блаженного мы дошли до Манежной, бросили на Нулевом километре нашедшиеся в закромах Сынри пятисотвонные монетки с журавликами. Оттуда потопали по Александровскому саду, где я спросила у прохожих, как попасть на Старый Арбат? Пожилая пара указала на улицу, которую назвала Воздвиженкой, рекомендовала идти по ней прямо до первой же площади, там перейти подземным переходом на сторону напротив, держась левее — там и будет Старый Арбат. В момент инструктажа ненадолго выглянуло солнце, пригрев мне плечи, и я ощутила себя чуть лучше, возобновив контактирование с русскими людьми. И всё-таки, и всё-таки… Я будто иноземная девица, если не инопланетянка. Все эти старинные и красивые здания, все эти молодые и старые граждане, эти элитные ювелирные и одёжные бутики вокруг — зачем, для чего, кому? Для чего они есть, кому радуются, зачем я среди них? Лёгкое головокружение охватывало от попытки перестроиться, или хотя бы понять. Я уяснила, о чём говорили на школьных уроках биологии, когда объясняли, что вырванное для пересадки из почвы растение перебаливает, у него стресс, оно не может взять и сразу начать цвести в новой земле. Оно может чахнуть, а некоторые и вовсе увядают. Я уже испытала один стресс десять месяцев назад, чуть не зачахнув, и вот опять. Понеслись знакомые названия слева и справа: «Шоколадницы», «Ёлки-Палки», «Му-Му», «Евразия». Всего этого и у нас в Томске хватало. Мы с Сынри забрели в одно из этих заведений, и я забилась за самый дальний столик, вжавшись в диванчик с полосатыми подушками, на котором мы с мужем сели рядом. За неимением другого, я ощутила Сынри каким-то особенно родным и единственным понимающим меня. Он тоже видел и знал Сингапур, он всё обо мне знал. Из всех окружающих — только он. И я знала только его, корейца-олигарха среди толпы «родного» русского населения, такого же, как я, но уже совсем не такого. За соседним столиком три студентки-подруги, откуда-нибудь из МГУ, каждая с видом всезнайки, обсуждали каких-то парней из своей группы, один из которых их явно раздражал. Речь перемежалась кривлянием и фразами: «И он такой, а я такая, и он говорит, а я говорю». Взрывы громкого смеха, как будто они одни в зале, врезались мне прямо в голову, злую, недовольную, и ушедшую максимально далеко от любви к ближнему. У меня то и дело возникало ощущение, что умирай я тут или задыхайся, они не заметят, разве что под конец достанут телефон и начнут трансляцию в Перескопе, или выложат в Инстаграм с сотней тэгов, чтобы набить побольше подписчиков на видео со страданиями человека, потому что наблюдение за чужими страданиями — это одно из любимейших занятий людей. Сейчас эту свою кровожадную и мерзкую сущность прикрывают любовью к фильмам ужасов, боевикам и драмам, чтению трагедий, но ничего не изменилось с того тёмного времени, когда толпа сбегалась на центральную площадь, где человека, соседа, знакомого или дальнего родственника, колесовали или сжигали. Какое развлечение! И сразу свои беды отходят на задний план, и вроде хорошо живёшь, а главное — вообще живёшь, а этот, вон там, на помосте, или у столба с кучей хвороста, помирает. Счастье-то какое, что не я. И сразу полегчало на душе, другой помучился — а мне полегчало. Так все и мыслят. Да и сами-то любят пострадать не потому, что есть реальный повод, а потому что хорошо знают, по себе, что страдание привлекает внимание, а зачем же стараться делать что-то хорошее и трудное, чтобы обрести симпатии и внимание, когда можно пострадать и поныть, и крупица славы и сострадания от окружающих в руках. Я ещё раз покосилась на девиц. Наверняка одна или две из них — единственные дети в семье. Это иногда очень заметно даже по движениям, по ощущению пространства и распределению персоны себя в нём, как будто она ничего не заденет, ничего не собьёт, всё же вокруг принадлежит только ей. Нет привычки оглядываться на братьев и сестёр, старших или младших, которых можно толкнуть, случайно ударить, обидеть. Нет привычки до конца слушать и не перебивать. Единственные дети в семье очень и очень редко способны избавиться, или и не обладать той логикой, что мир вертится вокруг них, что все вокруг немножко другого вида, нежели они, что не нужно учитывать постороннего мнения, что одиночество и враждебность — это норма, ведь все друг другу чужие. Боже, и это всё всплыло во мне от одного брошенного на студенток взгляда! Сынри на них не смотрел, и не раздражался молча так, как я, но становился мне особенно дорог. И то, что мы примерно одинаково сейчас воспринимали реальность, объединяло и сближало. Я положила голову ему на плечо, пока ждали заказ, и мы как-то очень тепло и понимающе просидели без слов до подачи официанткой блюд. Когда Сынри предложил пойти и посмотреть ещё что-нибудь, я наотрез отказалась, предпочтя просидеть в кафе как можно дольше, и из него потом сразу же ехать в Домодедово. Я не хочу больше Москвы, я наелась ею меньше чем за три часа. И вот, за несколько часов, намного больше необходимого, мы всё-таки вернулись в аэропорт, чтобы устало и безропотно ждать своего рейса. Несмотря на количество выпитого кофе, меня стало клонить в сон и, допив очередную чашку, я свернулась на стуле. В голове всё ещё гудела московская весна, из пробок, суеты, безликости и бездушия. Или безумия? А где этого безумия нет? Где нет смысла, там нет и разума, и если мой смысл в Сингапуре, чего же я хочу от здешнего края? То и дело вспыхивали где-то в голове громкие и пафосные выкрики, вроде «карету мне, карету!», пока я не поняла, что уснула, и была разбужена Сынри: — Даша, вставай. Началась посадка, — аккуратно потряс он меня за плечо. Я сонно кивнула и автоматически пошла за ним, придерживая его куртку, которой оказалась накрыта. Что ж, вот и последний отрезок пути, несколько кружек кофе исчерпаны, осталось до финала несколько разговоров в самолёте, которыми мы сокращаем длину пути. В какой момент сказать Сынри, что я хочу расстаться и оставить его? В какой момент я пойму, что готова остаться здесь? Пока не увижу Петухово и семью, я не решусь, не смогу. Незадолго до приземления, мы ещё немного поспали, после чего я стала приводить себя в порядок. Достав зеркальце, я обнаружила на лице остатки синяков. Хотела заявиться домой без косметики, но видимо не получится. Выудив из сумочки косметичку, я принялась замазывать кожу тональным кремом. Под тонким покрытием всё спряталось, но лицо сделалось похожим на восковую маску. Пришлось потянуться за тушью, слегка подрумяниться, подъярчить губы, а то я знаю маму, с порога же спросит, почему я бледная, что со мной и не больна ли я. Больна. Душой. Не убирая далеко средства макияжа, я развернулась к Сынри и замазала его фингал, поставленный Сынхёном, тоже. Не сопротивляясь, он стойко высидел процедуру. — Боишься, что твоя родня примет нас за двух скандалистов и драчунов? — Меня хоть и волнует, что они обо всём этом подумают, но я больше боюсь, что мой брат завяжет с тобой потасовку, если заподозрит что-то подобное. — И за кого из нас ты переживаешь? — Учитывая, что Ваня далёк от ваших кун-фу и, отломав доску от забора, просто приложит тебя, где увидит, за него я, честно признаться, спокойна. — Почему ты не сказала, что мне стоило нанять телохранителей? Я надеялся, что еду в семью жены, а не разбойничий притон, — хмыкнул Сынри. — Как, говоришь, брата зовут? — Иван. Он второй после меня, ему двадцать один год недавно исполнился. — И-ван? — раздельно произнёс супруг. — Король? — Я опомнилась, что звучит, действительно, очень по-корейски, напоминая имя Ли Ван, только в произношении с русским акцентом «ван» звучало как корейский титул «король». — Нет же, это имя русское такое. В общем, лучше говори Ваня. Я так давно не видела их всех! Сильно ли они поменялись? Младшие наверняка подросли. А как родители? Постарели, изменились? Хоть бы бабушки и дедушки ещё были в здравии! Я не задумывалась о том, что без меня могло произойти что-нибудь, а ведь не только я жила эти месяцы как-то, жизнь в Петухово тоже не стояла на месте. В который раз пройдя все условности и формальности, мы вышли из Богашёвского аэропорта и я, оглянувшись и увидев надпись на дверях «Томск», ощутила себя окончательно добравшейся. Родная земля. Сибирь. Закрыв веки, я втянула полные лёгкие воздуха. Уже лучше, намного лучше, чем в Москве. — Ты чего? — держа чемоданы, вывел меня из состояния лёгкой медитации Сынри. — Адаптируюсь. — Пошли в такси, по пути будешь адаптироваться. — Кивнув, я бросила ещё один взгляд назад, на юго-восток. Раннее утро, мы прилетели фактически с рассветом. Взошло солнце нового дня и новой жизни, и оно светило мне откуда-то оттуда. Из далёкой и жаркой страны, из бананово-лимонного Сингапура, как пел Вертинский в своём танго. Из самого каменного сердца Дракона, которое горело огнём, согревая меня и обжигая. Но таковы драконы, вблизи они губят намного быстрее, чем издалека, даже если любят. На мне были лакированные туфли, обтягивающие брюки, скромная на вид футболка, но из натуральной ткани, не синтетика, на плечах кожаный пиджак. Макияж в порядке, я проверила, когда подъезжали, волосы забрала вверх, зная, как быстро они растреплются на продуваемом холме с нашим домом. Сынри вышел из такси в своём костюме от Армани