— Даша… — только и сказала она, еле слышно, не сдвигаясь с места, как и я, не веря своим глазам, возможно, думая, что я видение, или кто-то похожий, или вообще происходит что-то странное.
А у меня и язык не повиновался, я уговаривала его, насиловала себя, заставяла силы появиться откуда-нибудь, пока, наконец, убрав ладонь от лица на миг, я не сумела прошептать:
— Мама. — И это было последнее, на что у меня хватило сил. Я упала прямо на тропинке к калитке, на колени, заходясь рыданиями и только смотря на размывающийся слезами мамин силуэт. В ответ моему, раздался её протяжный вой матери, какой не услышать больше нигде. Это была разрывающая мука, облегчение, стон тоски и радости, это была многодневная боль, которая сорвалась навстречу моей, сломив остатки моего самообладания. Я теряла сознание, скорее ощущая, чем видя и понимая, как из-за калитки показывается брат, второй, потом сёстры… А потом меня под руки вводят во двор, и по моему лицу проходится шершавый язык нашего Петрушки, вставшего на задние лапы. Я перестаю понимать происходящее, но что-то заставляет меня обернуться и, сквозь слёзы, какие-то слова, стенания, увещевания, смех и Ванины вопли радости, указать на Сынри, скромно остановившегося на пороге калитки. Никто не обратил на него внимания, никто его не заметил. Кое-как высвободив руку из мёртвой хватки младшей сестры, я указала на него, словно с полным ртом мыла сказав: — Это мой муж. Звуки стали стихать, а все приходить в себя. Кроме меня — я окончательно упала в обморок.
КОНЕЦ
Очнувшись, я первым делом увидела склонившуюся надо мной маму, которая утирала мой лоб прохладным полотенцем. Другая её ладонь крепко сжимала мою руку. Тишина, мягкое тепло и запах старины, какой бывает только в деревенских домах, где ветшающие покрывала и лоскутные одеяла, пахнущие тряпьём, затирающиеся половицы, пахнущие досками и лаком, соленья из погреба и квашеная капуста на кухне, пахнущие домашней едой, сливаются воедино. Особенно остро издали врезался с трудом уловимый аромат малосольных огурцов, с укропом в рассоле. Я даже слюну сглотнула.
Ещё не озираясь, я интуитивно почувствовала, что лежу на своей кровати, в нашей с Настей спальне. Сестра стояла позади мамы, уже не плакала, но глаза были красные. Ей летом будет восемнадцать. Она сменила причёску с тех пор, как я видела её последний раз, подстриглась, став студенткой, но всё равно мы с ней внешне были очень похожи. Я улыбнулась ей, а она мне, после чего я отвела глаза чуть в сторону и увидела позади всех Сынри, с беспокойством ждущего, когда я приду в себя. Его оттеснили, победив количеством. Тут уже были все: и деды, и Ваня, и младшие — Андрюшка с Леной, смотрящие на меня как на какую-то звезду с телеэкрана, настолько отвыкли от меня, ведь в их возрасте всё происходит очень стремительно, не задерживается в памяти, не зудит в мозгу бесперебойно, как у людей постарше, когда они становятся зацикленными и костенеют, в идеях, привычках, чувствах. Была тут и бабушка, о которой я столько рассказывала Джиёну, мамина мама. Она у меня вообще отдельная история, о ней хоть роман пиши. В дверях стояла тётя Надя, мамина младшая сестра. Вот тут и обнаруживается один из ярких и интересных моментов, связанных с моей бабулей. Первого своего ребёнка, дочь, мою маму, она назвала Верой, потом, родив через три года ещё одну дочь, назвала её Надеждой, а когда через четыре года вместо третьей дочери родился мальчик, она назвала его Адрианом, в честь императора, который зверски убил трёх святых христианских сестёр-мучениц Веру, Надежду и Любовь. «А чего он влез?» — оправдывала бабушка выбор имени, на что дед шутил, что не влез, а вылез. Дядю она в связи с этим дико не любила, хоть он и был её сыном. Все беды и несчастья она приписывала в его заслуги, от ударенного мизинца до неурожая помидоров. Он испортил ей задумку всей жизни, и с тех пор бабушка была уверена, что её жизнь не удалась. Они бы с Джиёном нашли общий язык, бабушка тоже считала, что Любови нет. Но во всём виноват Адриан, а не людская природа. Я чуть не засмеялась в этой торжественной и напряженной обстановке, где все смотрели на меня, ожидая чего-то. — Папа сейчас придёт, за ним уже пошли, — сказал Ваня. Обязанности священника всегда заставляли его быть в церкви с раннего утра. Я кивнула брату, меня начинало смущать внимание, количество которого зашкаливало выше нормы. — Даш, ты где этого китайчонка-то нашла? — спросил дедушка, глазами стреляя на Сынри и опираясь на свою тяжёлую тёмную трость, которую сам себе сделал. — Папа! — шикнула на него мама. — Чего «папа»? Я говорил, что они скоро всю Сибирь заграбастают! И пожалуйста, они и девок наших сцапывать начали! — замахал пальцем дед перед лицом, пророчески и нравоучительно, ища в наших лицах понимания и согласия. — Дедуль, он кореец, — тихо заметила я. Он отмахнулся от меня ладонью. — Вам лишь бы отговорки! Так русскую землю и прошляпите! Эх, молодёжь! — Я подозвала Сынри к себе жестом, что заметила родня и расступилась. Надо бы их представить друг другу. — Его зовут Сынри, — сказав это, я перешла на корейский: — Я тебя им представила. Но не думаю, что тебе нужны их имена? Ты ведь всё равно ничего не сможешь им сказать… — Это не значит, что я не хочу узнать, как к ним хотя бы обращаться? — заметил Сынри с лёгким недовольством. — Как я должен обращаться к твоей матери? — Я задумалась. Посмотрела на маму. Опять на мужа. И так несколько раз. От «Веры Павловны» он быстро сломает язык? Или стоит попробовать? — Говори «мама Вера», — снизошла я без охоты, но, в конце концов, из-за того, что она была женой священника, её полдеревни называло матушкой или мамой Верой. Поскольку обращение я произнесла на русском и очень отчётливо, чтобы Сынри сумел повторить, мама поняла, что речь о ней и, растеряно краснея с непривычки, обернулась к зятю. — Милости просим, вы располагайтесь, не стесняйтесь! — Как делают это люди старшего поколения, она говорила чуть громче, словно от этого было понятнее. Сынри не понял ни слова, но несколько раз поклонился в знак уважения. Мама шепнула мне: — Молодой такой! Он хоть университет закончил? — Мам, ему тридцать два, — сообщила я, давно приглядевшаяся к азиатам и забывшая, насколько по-другому они выглядят для людей запада. Мама замолчала, уставившись на Сынри и принявшись его как будто бы незаметно разглядывать. Ваня представился и протянул моему мужу руку, которую тот принял, снова поклонившись, как это принято на востоке. — А чего он всё кланяется? — прищурился дед. — Рикшей работал что ли? — Дедуль, у них так принято, — вздохнула я. Да, рикшей, конечно. Так и стал миллионером. Не натаскал, а подарили. Боже, они ещё не знают, что он олигарх, сын олигарха, что у него денег — куры не клюют. Стоит ли рассказывать об этом? Если я скажу, что он долларовый миллионер, а потом захочу с ним расстаться, тётя Надя меня повезёт к психиатру, а бабушка опять будет бегать за мной с граблями и говорить, что никто о ней