, чем у мамы, но он держал себя в руках и спокойно сидел со мной рядом, слушая. По быстрым шагам, что предупредили его появление, я поняла, что он буквально бежал из церкви, по грязи, сломя голову, придерживая рясу. А ему уже за пятьдесят, не молодой, бегать-то. — Папа… я хотела тебе первому сказать, потому что мне нужно узнать твоё мнение. — Он приподнял брови, прося этим продолжать. — Пап, я хочу уйти в монастырь, — выдала я с решительностью, какой не ожидала от себя даже в мыслях, хотя и крутила эти слова, эту задумку, тщательно всё взвешивала, но сомневалась. А вот произнесла так, словно уже на пути к свершению, словно подписалась, отреклась от других вариантов. Он замер. Если его повергло в изумление моё возвращение, шокировало заявление о замужестве, то это был контрольный удар. Я не хотела причинять ему моральные страдания, но он единственный, кому я могла сказать об этом прямо, без затей, зная, что не последует гневной реакции или осуждения. — А как же… этот юноша, твой муж? — решил сначала собрать факты и узнать детали папа. Как я и думала, он не тот, кто начнёт делать выводы, не зная всего. — Я не люблю его… — предвкушая следующий вопрос, я уточнила: — Как я сказала, брака требовала необходимость. Сынри… хороший человек, и он очень сильно помог мне, но я не смогу с ним жить, наверное. — Разве от нелюбви к одному человеку уходят в монастырь? — взял мои ладони в свои отец. — А если при этом любят другого? С которым не могут быть. От любви к одному человеку в монастырь уходят? — Отец замолчал, тяжело вздохнув. — Дочка, к Богу идут тогда, когда ищут Бога. Если ты ищешь стены для спасения, то нужна крепость, а не обитель Божья, но если опасность грозит твоему сердцу, то какие стены огородят его? — Я опустила глаза, прекрасно зная, что папа прав. Он не одобрит моего монашества, потому что я убегаю от страстей. Невестами Божьими становятся от любви к Богу, это длинный аскетический путь, где нет никаких иных причин, кроме духовного познания, но я готова прийти к нему, я готова потратить на это годы и стать смиренной монахиней, лишь бы отвлечься от воспоминаний о Джиёне. Или же остаться с ними наедине на всю оставшуюся жизнь. — Меня похищали в бордель, пап, — посмотрела я на него, зная, какую травму нанесу отцу своими словами, но он у меня сильный, он выслушает и поддержит. Маме я такого сообщить не могу. — Меня не успели там… использовать. — Ещё прошлым летом я бы никогда не произнесла подобного при отце, в глаза отцу, умерла бы со стыда, но сейчас молвлю жуткие вещи без запинок, без страха. — Потому что Сынри купил. Он спас меня от незавидной участи других, которые пропадут в тех борделях навсегда, но… Я полюбила того, кто меня украл. Он не знал меня, когда делал это, а я не знала его, когда оказалась в его власти. Но потом мы друг друга узнали и… И я не знаю, как могу жить без него, не слыша его, не видя его, не разговаривая с ним. Но мы не можем быть вместе, он преступник и рядом с ним очень опасно, он сам, можно сказать, отправил меня подальше, отдал Сынри, чтобы я вернулась домой. Пап, я никогда больше не встречу такого человека, мне другие после него неинтересны, он… он бы тебя шокировал, потому что он ужасный и жестокий, и он на меня плохо повлиял, я теперь, знаешь, не очень верю Библии и в Иисуса, но очень верю тому человеку… — Я замолчала, видя, как меняется лицо папы. Не ярится, нет, и никакого ужаса от святотатства там не было. Папа печалился, и печалился он от боли, что звучала в моих словах, от мук, которые я испытывала. Он погладил меня по голове, чувствуя, что я не могу сказать ничего больше. — Пути Господни неисповедимы, дочка, а выбирает их душа, в которой живёт Господь. Раз он привёл тебя к любви к такому человеку, значит, вы нуждались в этой любви. И он, и ты. Но раз вас снова разделил замысел Божий, значит, вы вводили друг друга в заблуждение и грех, и разлуку следует принять. — Я перестала быть покорной судьбе, я не хочу больше смиряться и принимать, папа. Я не хочу быть игрушкой в руках Господа! — чуть не крикнув, но сдержавшись, заявила я. Отец посуровел и опустил брови, но я знала, что гневным и орущим он не бывает. — Потому что ты хочешь быть игрушкой в руках того человека? — проницательно заметил он. Я поджала губы, покрываясь спелым румянцем. — Можем ли мы принадлежать сами себе в этом мире? Отрекаясь от Господа, мы подчиняемся страстям и порокам, свободой мы называем слабость, ведущую к пагубам. Этого ты хочешь? Для чего ты хочешь восстать перед Богом, как Люцифер? Показать гордость или заявить о своей воле? А чего твоя воля хочет? — Быть с тем, кого я люблю, — опустив взгляд, прошептала я. — При муже? С другим мужчиной? А он на тебе женится? Или в блуде будете жить? — Я завертела кольцо на безымянном пальце. Плевать на венчания, плевать на обряды, плевать на приличия. Я его, а он мой. Но такого я, конечно, отцу не скажу. — Ты знаешь, что я не одобрю такого никогда. И развод я не одобрю, потому что двое, мужчина и женщина, которых свела жизнь, должны делать всё, что могут, чтобы укреплять брак и становиться в нём счастливыми, а не поддаваться искушениям и разрушать союз. И уход в монастырь я не одобрю, — отрезал мне все пути к отступлению папа. Вдруг крепко сжав мои руки, он добро-добро сказал: — Но и не отвернусь от тебя никогда, что бы ты ни выбрала. Ты моя дочь, Дашенька, и всё, что я хочу — это твоего счастья. — Я подняла глаза и, заплакав, опять повисла на его шее, прижимаясь к груди, на которой висел большой крест. — Пап, а как же мне ею теперь стать? Я не знаю, не знаю! — Когда не знаешь — обожди, не руби с плеча, Господь пошлёт знак.