Может, вам все равно, милорды, но я надеюсь — хотя это и маловероятно — что моя рукопись переживет века, и ваше лицемерие при свершении подобной несправедливости ужаснет будущие поколения. Я выделяю лицемерие, милорды, ибо, честно говоря, в несправедливости, жестокости или низости человеческой нет ничего удивительного. Если бы вам пришлось составлять историю человечества, то получился бы перечень злодеяний, повторяющихся изо дня в день. Однако если не обманываться крайним дуализмом, характеризующим гностицизм, в коем вы меня обвиняете, мы должны сделать вид, что все это исключения, мы должны замаскировать факты нашего лицемерия. Не поймите меня неправильно, милорды. Я не ищу себе оправдания в ваших глазах, особенно в ваших глазах. Я разделяю веру гностиков во внутреннее откровение, однако открыто осуждаю их прискорбное желание приписать все сущее Создателю и объявить злом все, составляющее этот мир. Пелагий[28] не зря подчеркивал добро в природе человека. История мира — история зла, но добро вкраплено в зло, и — чтобы стать терпимым — необходима чуточка лицемерия, капелька самообмана при условии, что на них влияет та совесть, о которой я уже говорил.
Хотя и против воли, мне случалось наблюдать мрачное, тошнотворное зрелище городского аутодафе: присутствие членов королевской семьи, пышная процессия перед казнью, служение мессы, клятвы в верности, формальное зачитывание приговора и — в конце — подлое санкционированное убийство, что не в силах замаскировать никакой свод обрядов. То, что произошло в aldea, далеко не столь красочное, во всех отношениях было, как вы догадываетесь, несколько необычным, несмотря на схожесть с казнями, накрывшими всю страну. Например, Инквизитор был наделен и светской, и духовной властью. Обычно представитель церкви смертный приговор не оглашает. Вы знаете об этом, милорды, ибо привыкли передавать светским властям осужденных вами на смерть, так называемых relaxed,[29] позволяя светским властям делать за вас грязную работу и расплачиваясь за это какой-нибудь другой грязной работой. Что касается сокращенного ритуала, то мы были бедны и невежественны, и, хотя каждая деревушка сыграла свою роль в отстаивании права на страну, для возложения на нас ответственности за то мрачное дело едва ли требовалась впечатляющая церемония. Для нас главным развлечением было забить до смерти загнанную в угол крысу. Убийство человека не нуждалось в приманках. Оно само о себе оповещало.
Aldea была забита народом. Число присутствовавших на расследовании увеличилось во много раз за счет жителей дюжины поселений на расстоянии дневной ходьбы, так что смерть мавра в какой-то степени развлекла несколько общин. Воздействие казни на тех, кто не давал показания, будет не таким сильным, но они запомнят образ не похожего на них человека, олицетворение необходимой им объединяющей угрозы.
Я пребывал в оцепенении, не верил в то, что должно произойти, но знал, что эта исключительная толпа — предвестник исключительного акта исключительной несправедливости. Правда, лишь четверо из нас сознавали всю степень той несправедливости. Не желая оставаться в возбужденной толпе, я потихоньку выбрался с площади и скоро покинул aldea, ускользнул через поля подальше от дороги с неиссякаемым людским потоком из долины.
Отстраненность далась легко, так как за короткое время после окончания расследования я понял, что мне нет места среди людей, которых я прежде называл своими. Отец меня выпорол, бывшие товарищи по играм меня избегали, пара мальчишек постарше даже в меня плевались, а когда кто-то толкнул меня в спину и я упал, взрослые свидетели нападения отвернулись от меня, как от пустого места. Что бы ни говорил Инквизитор об общей ответственности, стало ясно, что грядущие дни в aldea не принесут мне ничего хорошего.
Судьба — жестокая шутница. Она принимает парадоксальность за ум и играет злые шутки с человеческими чувствами. Никто не выказывал никаких признаков вины, а я ощущал ее всеми фибрами своей души. Я говорю не о здоровых угрызениях совести, а о тяжком бремени человека, который пусть невольно, но предал друга. Вам, милорды, не понять природы этой верности, так что, пожалуй, не стоит говорить здесь об этом, ибо чем больше я говорю, чем больше пишет мой секретарь, тем больше я подозреваю, что этот документ никогда не увидит дневного света, а будет сожжен после самого беглого просмотра. Но если вы дочитали до этого места, милорды, я спросил бы, что вы об этом думаете. Дружба, нежная заботливость, верность — самое прекрасное, что мы можем встретить в жизни. Когда кто-то дарит нам их, а мы его предаем, мы предаем все человечество, потому что отвергаем самое прекрасное, что нам доступно. И в этом гностики ошибались. Иуду не следует прославлять за выполнение необходимой миссии — возвращение Иисуса к Богу. Его следует пожалеть. Ибо он — воплощение всего предательства и, следовательно, отрицание жизни и самый несчастный из людей.
29
Здесь — преступники, осужденные инквизицией и переданные светским властям для казни.