А вот я, уже гораздо позже, в самолете, выполняющем рейс на Пекин, дважды или трижды черчу на левой ладони Доры этот символ Дуй:
Следующий отрывок был написан там, специально для нее.
Мне представляется, что именно прекрасным весенним утром в Китае, в Тяньцзине, следует любоваться свитком, написанным в 1697 году Банда Чанреном: «Цветы, растущие по берегу реки». Банда Чанрен — самый известный из Четырех Великих Художников-Монахов. Его жизнь аристократа была разрушена свержением династии Мин. Начиная с этого времени, он вывешивает на дверь идеограмму немой, отказывается вести любые разговоры, слывет сумасшедшим, беспричинно смеется или плачет, разговаривает с ласточками, танцует перед потрясенными друзьями, распевает по ночам во всю глотку. Его имя означает Обитатель Восьми Высоких Гор. Расписываясь, он довольствуется двумя знаками: kuzhi (плакать) и xiao zhi (смеяться). Это великий мастер трав, бамбуков, рыб, опушек, птиц, цветов. В живописи его почерк распознается сразу и безошибочно, раскрывая все свои грани, словно стихотворение, которое говорит само за себя. Для него не существует стен и вообще какой бы то ни было твердой субстанции. Когда смотришь какой-либо из его свитков, рот наполняется слюной. Вот что пишет он в уголке:
Кто хочет — поймет, но очевидно одно: китайскую живопись невозможно поставить в имперфект, потому что она никогда не проявляет себя в настоящем времени. В настоящее время она становится каждый раз заново, а затем прошедшее время сразу переходит в будущее. Сочится, струится, серебрится. Очень близко и невероятно далеко. Мы подписываемся, как и ставим дату, внизу, ближе к могиле, в то время как на китайских свитках, напротив, квадратные, овальные, прямоугольные печати повсюду — и нигде: ты входишь в пространство и затем выходишь, вдохнув его, прочувствовав, прощупав. Гора или море, прожитые изнутри, художник очень далеко, в своей ячейке угла — крошечный рычажок, который по своей воле может их приподнять. Я был там, кажется, говорит он в тишине, это прошло через меня, я все еще там, внутри, нависаю надо всем, я дарю вам это, вы обладаете необходимым измерением. Я тот, кто существует, я плачу, я смеюсь, я замолкаю. Бамбуковые стрелы надменны и преданны, королевства загнивают, белые с черным журавли резвятся поверх крыш, любовники лежат наизготове в своих будуарах, кони оседланы, сосновые поленья сожжены, чтобы изготовить чернила, отобраны волоски для кистей, достойные стать мыслящим зверьем, виртуоз Трех Совершенств (поэзия, каллиграфия, живопись) сочиняет оду красной скале, гимн изысканным утесам, одиноко стоящим деревьям, туманное прощай озеру Дяншан. Трудно, разумеется, сравняться с By Ченом, в 1347-м, и его свитком «Бамбуки и камни», легкие штрихи углем, едва обозначенный красный. Впрочем, можно предпочесть «Виноград» и стихотворение, начертанное на свитке:
Какое всеобъемлющее коварство: никогда еще виноградины не были столь зрелы, юны, отравлены, свободны. Мир пуст, торговцы продажны, убегаешь в летящую белизну, грозди падают в сумрачное сверкание. Но вот снова синие, как волны, горы в желтом небе. Расписные гробы заполнены лакированными коробочками в форме уток, человек в профиль оседлал дракона на оранжевом шелке, птица-феникс и рыбы играют, не замечая друг друга, в соснах шелестит ветер. Возле лодки, в хижине под ивами и кипарисами почти неразличимый силуэт, сидя за столом, пишет картину, которую, в отличие от художника, видно хорошо. Самые высокие пики отвесно стоят в тумане. Кто-то бредет по дороге, кто-то ждет. Двое любят друг друга на берегу бухты. Дробь скатывающихся со скал камней напоминает биение сердца. Скользит танцовщица, останавливается, чтобы пропустить вперед луну. Все происходит меж двух миров, и вне, и вокруг, как этот вытянутый в одну линию фазан, или эти птицы возле зизифуса. Дорога теряется в нефритовых горах, обратного пути не найти, вершины встают одна за другой, материя непроницаема, но это заблуждение уже преодолено. Вот мы ближе к чернилам и дальше от потерявшихся путников, а вот водопады. Потоки воды — вертикальные трещины. Крыши касаются неба, дома плывут, эта микроскопическая человеческая фигурка нисколько не противоречит законам перспективы и объема. Болезнь и смерть — это бестактность, которая совершенно исключена. Гон Цзян в своем свитке «Вид на Холодную Гору» использует метод накапливания чернил, он настойчив, он постигает суть. Этот его период получил название Темный Гон: в молодости он был более светлым, но и более ограниченным. Здесь же он вбирает и охватывает все. Чем больше сконцентрировано тело, тем ярче освещено пространство. Маленькая задуманная жизнь, прикосновение к безмерности.