Порой за какие-то несколько минут вся История оказывается здесь, живая, пульсирующая. А по ту сторону ограды вырисовываются мертвые. Ты узнаешь лица, отблески, жесты. Все невидимое, и тем не менее это здесь, это можно увидеть снаружи, реальное, осязаемое. От тебя это не зависит. Ты просто принимаешь, благодаришь. Даешь пройти.
Мы идем вдоль длинной сливовой аллеи, а теперь узкая каменная лестница неожиданно выводит нас к какой-то опушке, водная поверхность в виде эллипса. О ней и не подозреваешь, — и вот она тут как тут. Можно подумать, что это место приземления летающей тарелки. И по-прежнему, где-то в глубине, но далеко, очень далеко, на противоположном склоне, гигантские тюльпанные деревья, клены, бамбук, буки, густой и живой лес, золотое безмолвие.
— Они ждут, когда мы умрем, — глухо произносит Франсуа, — чтобы говорить о нас с наигранным волнением в голосе. Умрем для них, понимаешь?
Он опять смеется. Я знаю его, этот смех, смех изгнанника, страстный и равнодушный, смех радости не из-за чего, смех путешественника.
Возле Оранжереи цветник из роз. Мистер и миссис Блисс похоронены здесь же, в своем саду. Здесь полдень, в Париже шесть часов вечера, над нами солнце, там уже вечер. Справа проскальзывает белка, прячется среди узловатых выпирающих из земли корней дуба. В музыкальном салоне на красном клавесине надпись по-французски: «Лучше нежность, чем жестокость». Франсуа нажимает на «ля».
Через несколько дней он будет уже в Макао, с заездом в Гонконг. Если следовать китайской традиции, мы сейчас выполняем четвертую стратагему: спокойно пережидать врага, растрачивающего понапрасну свои силы. Здесь, среди прочих, возможны два последствия:
подчинить себе сложную ситуацию с помощью простого действия;
ответить на движение, самому никаких движений не делая.
Тридцать шестая стратагема, сформулированная, вне всякого сомнения, Тайным Обществом купеческой гильдии в Китае, была обнаружена, в конце тридцатых годов двадцатого века, на рынке в провинции Шаньси. Это маленькая книжечка, сброшюрованная в сборник медицинских рецептов. Война и медицина, разумеется, сюжет тот же. Поэзия и живопись тоже. Первое издание датируется 1941 годом, Чэнду (Сычуань). Его часто использовала китайская народная армия. Некто Мао, окопавшийся среди холмов, без сомнения, помнил об этом, когда писал:
Как бы я мог жить без Доры? Знать это невозможно. Люди притворно смеются над любовью, они мечтают о ней, сами утверждают обратное, они боятся ее, они скитаются вокруг, их от нее тошнит. Их охватывает ненависть, они не могут преодолеть пропасть, они боятся пропасть. Они и сами-то себя не любят, гораздо больше предпочитают смерть. Они осуждают себя, думают, что достойны ее, это становится их манией, безумием. Теперь я продвигаюсь по узкой тропинке, среди бамбуковых зарослей, чтобы добраться до дома. Он еще далеко, никого нет. Я сейчас в самом сердце Америки, как когда-то в Китае, неподалеку от Нанкина. Я вновь вижу того знаменитого философа, орущего однажды вечером на парижском чердаке: «Вы что, в самом деле хотите пропустить сюда, в Сену, огромный китайский фрегат?» Его пригласили кое-куда, чтобы слегка обследовать. Результат был вполне убедителен, он испарял ярость. Его так и оставили кричать в полной тишине. Философы безумны. Этот умер при всеобщем уважении. Альцгеймер, кажется.
Эти бамбуковые заросли мне нравятся. Они растут быстро, густо и высоко, как кусты или тубусы с нотами, прибывшие сюда с другого конца планеты. Мне приходит мысль позвонить в Париж госпоже Чан. Зажигается зеленый экран мобильника, код, поиск, и вот, наконец, нужная сеть. По ту сторону Марсова Поля раздается звонок. «Да? алло?» Я выключаю. Краткая вспышка китайского акцента.
Так вертись, вертись, маленький шарик-скиталец, со своими лесами, пустынями, горами, океанами и спутниками на орбите. Вертись, вертись, это все, что от тебя требуется.
Из левого кармана брюк я достаю перочинный ножик и на стволе тюльпанного дерева царапаю: Сирано.
Вспоминается незавершенность «Государств и Империй Солнца»:
«Это исходит изо всех тел, находящихся в космическом пространстве, то есть телесные образы парят в воздухе. Ибо эти образы сохраняют всегда, несмотря на их постоянное колебание, очертание, цвета и все прочие свойства и пропорции предметов, о которых они свидетельствуют; но коль скоро они весьма хрупки и тонки, они проходят сквозь наши органы, не вызвав никакого ощущения; они доходят прямо до души, где запечатлеваются, благодаря особой чувствительности ее субстанции, и таким образом заставляют ее видеть вещи весьма отдаленные, которые обычными нашими чувствами замечены быть не могут, и здесь это происходит как нечто вполне естественное, поскольку дух не заключен в грубую телесную оболочку, как в твоем мире…»