Дальше Маннергейм пишет: «Мне пришлось видеть Далай-ламу два раза. Раз во дворе, когда он выходил, чтобы сесть на коня для ежедневной прогулки верхом, а другой раз во время особой для меня аудиенции. Последняя была, вопреки моим ожиданиям, дана мне без всяких затруднений, вроде обычного предварительного ознакомления с моими подарками и т. п… Во время моего приема он сидел на золоченом кресле, поставленном на возвышении из досок, против окна в конце небольшой приемной комнаты. По обеим сторонам этого возвышения стояло два широкоплечих тибетца средних лет с угрюмыми лицами темно-бронзового цвета. С китайского на тибетский язык переводил с уверенностью и легкостью, поразившими меня, пожилой лама Туокамбо, настоятель большого монастыря недалеко от Лхассы, с русского же на китайский — мой постоянный переводчик.
Далай-лама с видимым интересом расспрашивал о Государе Императоре, России, нынешней силе армии и т. п. По его приказанию, почти сейчас после ответа на мой поклон был доставлен ему кусок белой шелковой материи, так называемый „Хатак“, который он торжественно, собственноручно, передал мне с просьбой от его имени, при приезде моем в Санкт-Петербург, представить Государю Императору. Один из его первых вопросов был, не имею ли я поручения к нему. На его лице было видно, с каким интересом он ожидал моего ответа, и некоторое разочарование при моем отрицании. Когда я уже стал уходить, он попросил меня остаться еще на один день в Утайшане, дабы дать ему возможность на следующий день обратиться ко мне с просьбой. Я остался, но на следующий день он, видимо, раздумал, ибо сообщил мне, что не имеет ко мне поручения, так как еще не получил какого-то письма, которое ожидал накануне. Разговор еще коснулся его пребывания в Китае, а впоследствии в Тибете, смерти нашего посланника Покатилова, приезда нового, вторжения англичан в Тибет, различного оружия, симпатии в России к буддистской церкви, а также сочувствия, с которым русское общество относилось к нему во время событий, вызвавших его переезд из Тибета в Китай, и многого другого. Далай-лама роста среднего, не полный, носит небольшие черные усы, на лице мало заметные неровности — как говорят, следы от оспы, цвет лица светлый, выражение несколько беспокойное, а черты лица скорее приятны. Одежда его была из золотисто-желтого шелка с голубыми отворотами на рукавах, даже сапоги светло-желтые китайского покроя с голубым галуном по швам. На нем не было головного убора. Когда он шел по двору, то движения его были непринужденны и энергичны. Во время разговора он внимательно рассматривал меня, когда я говорил, но, говоря сам, тщательно избегал встречи с моими глазами и делал какие-то нервные движения туловищем.
Конечно, короткого банального разговора, да еще при помощи двух переводчиков, недостаточно для того, чтобы составить себе определенное мнение о своем собеседнике, но его вполне достаточно, чтобы убедиться в том, что Далай-лама — энергичный молодой человек, полный интереса к политическим событиям дня и живой ум которого едва ли способен на ту пассивную, безличную роль, которую обыкновенно приписывают буддистской церкви. Он ничего общего не имеет с типом тех апатичных и полуразвитых „перерожденцев“, какими обыкновенно представляют себе их и каких мне не раз во время своего путешествия приходилось видеть. Несомненно также, что он по-прежнему продолжает проявлять живой интерес к России…» (Когда нынешний далай-лама посетил Финляндию, он счел за долг побывать в музее Маннергейма, прекрасно зная о его визите в Утайшань. Вместо десяти протокольных минут он пробыл в музее около двух часов: столь много оказалось здесь экспонатов, напоминающих ему о родине.)
Маннергейм писал: «Во время моего пребывания в Утайшане я находился под особым наблюдением чиновника из управления по сношению с иностранцами, специально командированного сюда. Он пытался во время моей аудиенции насильно войти вместо моего переводчика вслед за мной, но был остановлен лицами из свиты Далай-ламы».
Дальнейший путь экспедиции лежал к небольшому городку Шаньинь, потом к Шопинфу — мертвому и крайне бедному городу, которому по какому-то капризу императора был присвоен титул областного города. Первым китайским городом, который посетил Маннергейм в этих краях, был Гуйхуачен, имеющий небольшую крепость, которую скрывали дома пригорода. В городе несколько древних монгольских кумирен, по своей оригинальности и интересу мало уступающих Утайшаню. Пробыв в этом городе несколько дней, 28 мая Густав покинул его. Пройдя город Фынчжэнтин, окруженный болотистыми полями и сам по себе необыкновенно грязный, Маннергейм прибыл в главный город Северной Шаньси — Датунфу. Этот город был известен своим своеобразным предметом вывоза — девицами, которые славились своей красотой. Мандарины и разбогатевшие китайцы покупали их за большие деньги. Густав писал: «Прекрасный пол этого города, вполне сознавая свою цену, отличается своим кокетством и более чем где-либо в северных провинциях занимается своими туалетами из шелковых материй нежных и ярких красок, искусственными прическами, различными пестрыми украшениями и необыкновенно маленькими ножками. При определении женской красоты размеры последних имеют в Китае несравненно большее значение, чем черты лица».