Низко склонившись к передним лукам седел, почти сливаясь с лошадьми, кабардинцы мгновенно опрокинули врага, который, бросая оружие, устремился в бегство. Пленных не брали. Путь на немецкие позиции, которые смутно угадывались вдали, был открыт.
Маннергейм быстро вскочил на коня и скомандовал: «Уланы, вперед!» Не по долгу своей службы и не в назидание солдатам ходил в атаки генерал, а потому что смертельная опасность не только повышала в нем чувство жизни, но и наполняло его душу какой-то жуткой радостью человека, заглянувшего в бездну.
Миновав с белгородскими уланами рощи, где кабардинцы завершали свои счеты с врагом, генерал передал командование полковнику Чигирину, а сам вернулся на командный пункт.
Появление в темноте русской конницы для немцев было полной неожиданностью. Эффект внезапности показал свое преимущество. Бросая оружие и сдаваясь в плен, немцы постыдно бежали, а ведь это был, как установили при допросе пленных, гвардейский полк.
Вернувшись на свой командный пункт, генерал получил приказ командующего: «Генералу Маннергейму. Выступить ночью в район деревни Ягельницы и сторожевым охранением прикрыть фланг 11-го армейского корпуса».
С 5 октября, более девяноста дней, 12-я кавалерийская дивизия прикрывала фланги 11-го армейского корпуса. Кавалерийские полки выдвигались на передовые рубежи и выполняли функции сторожевого охранения. Постоянно во всех направлениях высылались разведывательные разъезды. При проверке сторожевого охранения ахтырцев шальной пулей был ранен начальник штаба дивизии полковник Поляков. На его место по предложению Маннергейма был назначен подполковник Михаил Георгиевич. К этому 32-летнему офицеру Маннергейм приглядывался давно, чувствуя в нем прирожденного организатора, знающего, кому, когда и какую поручить работу. Правда, иногда все смазывала его излишняя горячность, сказывалась южная кровь. Подполковник Георгиевич довольно быстро оправдал надежды своего командира, став хорошим и очень строгим начальником штаба.
Полки дивизии постоянно меняли свои оборонительные позиции, задерживаясь не более чем на 5–10 дней в одном и том же месте. Пребывание штаба дивизии в деревне Каличковцы надолго запомнилось Маннергейму. Его с адъютантом квартирьеры разместили в зажиточном крестьянском доме. Чисто вымытые полы, свежепобеленные стены, в изголовьях кроватей — горы белых подушек. На всем печать достатка и сытости. Старшая дочь вдовы — хозяйки дома была красавицей. На ее прекрасном смуглом лице читалось малейшее изменение настроения и чувств, а глаза девушки чаровали своей подкупающей детской наивностью. Ее молодое тело — гибкое и точеное — было идеально красиво.
Генерал долго приглядывался к девушке, рассказывал в своих устных воспоминаниях ротмистр Скачков — адъютант Маннергейма. Ему нужна была большая сила воли, чтобы одолеть и прогнать наваждение от этой веселой хохлушки, постоянно уходя в другой, чуждый ей, фронтовой, армейский мир. В мечтах генерала недоступное казалось более прекрасным и более желанным, чем в действительности.
«Что это происходит со мной?» — вечерами думал Маннергейм, подписывая груды документов.
Чтобы чаще видеть эту девушку, барон отказался от своих вечерних конных прогулок. Перенес многие штабные работы в свой дом. Ограничил число посетителей, принимая офицеров только по очень важным делам. Постоянно отменял встречи с начальником штаба, выслушивая только доклады дежурного офицера.
Анна, так звали девушку, видимо, понимала состояние Маннергейма, долго занималась в его комнатах уборкой, сменила свой передник на красивое, вышитое крестиком платье, рельефно подчеркивающее ее упругую грудь. Однажды, подойдя к работающему за столом генералу, она слегка дотронулась до его аксельбантов, спросив:
— Пан генерал, а зачем у вас эта цацка?
— Милая Аня, это не цацка, а символ того, что я офицер свиты императора. Не стесняйся, сядь рядом со мной, пожалуйста.
Дальше был… поцелуй. Он казался для Густава вечным… С этого момента Анна стала самой близкой и желанной. Далеко в прошлое сразу же ушли все женщины, которых он любил.
Однако жизнь более прозаична, чем кажется человеку. Скоро Анна показала себя с другой, совершенно неожиданной стороны. В один из вечеров, проезжая около дома, где жили офицеры Оренбургского казачьего полка, барон услышал пьяные песни и женский визг. Войдя в комнату, полную табачного дыма, Маннергейм увидел Анну, которая сидела на коленях чернобородого казака и что-то крикливо рассказывала. При виде генерала офицеры вскочили со стульев и встали по стойке «смирно». Девушка, одернув юбку, с перекошенным недоброй улыбкой лицом, быстро вышла из комнаты.