После уроков оба наших дедушки стояли у школы и ждали нас. Я побежал к ним и тут же споткнулся, потому что был без очков. Хотя, конечно, если уж совсем по-честному, я и так все время спотыкаюсь, что в очках, что без очков — это без разницы. И тут случилась совершенно невероятная штука: Джиад нагнулся и подобрал мой свитер и портфель. Надо же, главный задавала всех времен и народов подбирает мои шмотки! Жалко, не было фотоаппарата, такое не каждый день увидишь. Когда я поднялся, Джиад мне шепнул:
— Наверняка он все ему рассказал.
Короче говоря, громила струсил! По-моему, это была одна из самых счастливых минут в моей жизни на планете Земля. Только мой дедушка Николас, конечно, не проболтался. Он не из таких. Джиад это сразу смекнул, потому что его дедушка с ним поздоровался, как ни в чем не бывало. И мы все вчетвером пошли домой: наши дедушки и мы двое. Мы с Джиадом еще в жизни рядом по улице не ходили. Он раньше ко мне всего пару раз подбегал, чтобы лягнуть куда-нибудь между делом. Вот и все наши с ним близкие отношения. Ну, и еще тот раз, когда он мне очки разбил. Джиад первым решил нарушить наше леденящее душу молчание:
— Похоже, придется нам подружиться.
— Ну, да, а то сам знаешь, на что нарвешься.
Тут нарисовался Ушан, увидел нас, и у него прямо-таки челюсть отвисла. Никак не мог поверить, что мы с Джиадом вот так запросто идем рядом по улице, как два нормальных мэна.
— А ты чего уставился, дурак? — до ужаса вежливо спросил Джиад.
Ушан совсем было собрался дать деру, но я его остановил и сказал Джиаду:
— Хочешь дружить со мной — тогда дружи и с ним тоже. Отвечай: согласен или нет?
Напряжение нарастало со страшной силой. Под конец Джиад все-таки сказал «ладно», раз все равно деваться некуда. Но в ответ тоже поставил условие:
— А ты поклянись своим папой, что никогда в жизни больше не будешь обзывать меня Капитаном Килькой.
Я поклялся папой, мамой, Придурком, дедушкой, а главное, собственной шкурой, потому что знал, что если еще раз произнесу это имя, мне точно не жить. И потом, никто же не знает, что там у меня в голове, так что про себя я теперь так и буду звать его Капитаном Килькой: и сейчас, и всегда, и во веки веков!
В ту ночь я опять спал без очков и на дедушкином диване. Я чувствовал себя великим первопроходцем, основателем новой тусовки, не хуже основателя новой страны вроде Соединенных Штатов (это самая большая страна, которая мне сейчас приходит в голову). Мало кто на свете может похвастаться, что за всю свою жизнь основал хоть одну новую тусовку, и я был одним из этих избранных. Может, когда-нибудь мне поставят памятник в парке с Висельным деревом, а на табличке под статуей напишут:
Прославленному Манолито Очкарику, основателю новой тусовки, который играя со своими друзьями на этих просторах, где сейчас ступает твоя нога.
Правда, никто в нашей новой тусовке не был особенно уверен, что так уж хочет в ней тусоваться, но, как говорит мой дедушка, «на всех не угодишь».
Если бы в школе я ходил на религию, а не на этику, то мне пришлось бы исповедоваться священнику в одном вроде как не очень смертном грехе, который я тут совершил на днях. Но я хожу на этику, так что про этот самый грех я расскажу только тебе, потому что ты мне понравился, а заодно еще доброй половине Испании, потому что она тоже мне понравилась. Ну и вообще, не буду же я приставать к людям на улице: «Извините, а вы, случайно, не священник? Вы мне не отпустите один вроде как не очень смертный грех?»
Меня бы за психа приняли, это как пить дать. Одни бы сказали: «Катись-ка ты колбаской», а другие перепугались бы насмерть и сами дали деру. А на этику меня мама записала, чтобы я хоть немножко научился себя вести, а то со мной стыд один. «Может, сынок, хоть чавкать будешь меньше за обедом».
А вот дедушка у меня так чавкает за едой, что только держись! Только его за это никто не ругает, потому что зубы у деда не свои, а из «Ашана». А насчет этики — это все дохлый номер, наша «сита» Асунсьон весь урок только и делает, что по сто тысяч раз повторяет, что если мы и дальше будем всю переменку носиться и орать как оглашенные, то в конце концов обязательно превратимся в самых настоящих уголовников. Только тут никакой новости нет. Это она нам и так все время талдычит, даже на математике. Она даже во сне мне является и опять про свое. Никакой жалости нету в человеке.
Так вот, насчет моего вроде как не очень смертного греха. Я тебе расскажу все, как было, от и до. Короче, приходит на днях дедушка забирать меня из школы. Пока что все шло, как обычно. Дед дрожащей рукой протянул мне бутерброд с зеленым сыром, а я ему говорю:
— Деда, я ж тебе сто раз говорил, от твоего зеленого сыра вонища, прямо как в у нас в школьной раздевалке!
Пока что все шло, как обычно. Дедушка мне отвечает:
— Обманули дурака на четыре кулака! Бутерброд с сыром-то я себе принес! А тебе — рогалик с шоколадным маслом!
Эту шутку дедушка со мной проделал уже сто пятьдесят тысяч пятьсот двадцать пять раз, это я на полном серьезе. Он все забывает, потому что у него простатит, вот мне и приходится делать вид, что я купился на шуточку:
— Уф! А я уж испугался, что ты собрался в меня впихнуть этот гадкий зеленый сыр!
Дед всегда ужасно радуется, когда я смеюсь над этой шуткой, которую слышу примерно через день или, как говорит мама, через два дня на третий. Пока что все шло, как обычно, в этот серый-серый, промозглый зимний день. Дедушка спросил:
— А вон та девчонка в красной мини-юбке часом не твоя учительница?
Я ему ответил:
— Нет, деда, ни фига подобного. Моя училка — вон та злобная старая клюшка в длинной черной юбке.
— Да, уж, Манолито, не повезло тебе. Прими мои соболезнования.
Пока что все шло, как обычно. Дед никогда не теряет надежду, что моя училка окажется девчонкой в мини-юбке, про которую он всегда спрашивает. Понятное дело, ему хочется подвалить к ней и спросить, как там у внучка с математикой, а под этим предлогом зазвать ее выпить кофейку с маринованными барабульками. Это он так любит шикануть в день пенсии. В смысле девушек дедушка вообще никогда не отчаивается. Он говорит, что тут я пошел весь в него. И правда, вон Сусанка меня сколько раз уже обламывала по-крупному, а мне хоть бы что, меня все равно к ней тянет, как муху на кучу какашек. Только ты не подумай, это я не в том смысле, что я какая-нибудь там навозная муха.
Пока что все шло, как обычно. Почти каждый день мы говорим одно и то же, смеемся над одним и тем же и едим одно и то же. Кто тут виноват? Мы сами и виноваты. Ну нравится нам слушать одно и то же, а кому не нравится, тот пусть валит себе в Норвегию, как мой дядя Николас.
И тут в этих ничем не выдающихся жизненных обстоятельствах к нам подваливает чувак, каких у нас в квартале полным-полно, и говорит дедушке, чтобы тот дал ему двести песет. А дедушка отвечает:
— Так я тебе и дал двести песет! А морда не треснет?
Тут чувак вытащил здоровенный такой нож и начал нас пугать без всякого зазрения совести:
— Это мы еще посмотрим, у кого тут морда! Выкладывай тогда все деньги, какие есть!
Он сказал, что у него СПИД и что на ноже у него тоже СПИД. Тут дедушка, который сразу готов передумать, стоит перед ним немножко потрясти ножом, быстренько сказал:
— Не извольте беспокоиться. Манолито, отдай-ка деньги этому господину, раз он так вежливо попросил.
Деньги и правда были у меня. Мама каждый день кладет мне в карман двести песет, чтобы я купил лотерейный билет, потому что у нас дома всем ужасно хочется в один присест сделаться миллионерами, и только нас здесь и видели. Должно же у нас быть что-то общее, все-таки мы как-никак одна семья.