Я в последний раз отправился в лагерь. Каждое лето нас с Каролиной отправляли в отличные лагеря, и мой мне нравился - небольшой, и программа в нем проводилась довольно разумная, без всякой этой фальшивой индейской дребедени, к тому же нам предоставлялась сравнительная свобода. Я там подружился со многими ребятами, но встречал их только во время летних каникул, не чаще, поскольку мало кто из них учился в Колборнской школе.
Один из этих парней меня особенно интересовал, потому что почти ни в чем не был похож на меня. Он, казалось, был исполнен необыкновенной решительности. Никогда не загадывал наперед и никогда не задумывался о цене. Звали его Билл Ансуорт.
В лагерь я поехал довольно охотно, потому что - родители Джуди увозили ее в Калифорнию. Туда направлялся профессор Шварц, читать какие-то специальные лекции в Калтехе и других университетах, а Вольфы решили составить ему компанию. Миссис Вольф сказала, что пора Джуди хоть немного мир посмотреть, прежде чем поедет учиться в Европу. Смысл сказанного я тогда в полной мере не осознал, но подумал, что это должно быть как-то связано с концом войны.
Лагерь - дело, конечно, хорошее, но я его уже почти перерос, а Билл Ансуорт даже не почти, хотя и был помладше меня. Когда смена в лагере закончилась - примерно в середине августа, - то перед отъездом в Торонто Билл на несколько дней пригласил меня и двух других ребят в летний домик, принадлежавший его родителям и расположенный неподалеку от лагеря. Там было очень мило, но за лето мы накупались и на лодках накатались - дальше некуда и теперь томились скукой. Билл сказал, что хорошо бы немного развлечься.
Никто из нас не догадывался, что у него на уме, но он был уверен, что нам понравится, и напускал на себя таинственность. Мы проехали сколько-то миль, наверно, двадцать - по проселку, затем Билл остановил машину и сказал, что дальше пойдем пешком.
Местность оказалась сильно пересеченная - в Маскоке* [Маскока - район в юго-восточном Онтарио, известный большим количеством озер и охотничьими угодьями.] повсюду скалы и сплошной кустарник, густой и цепкий. Наверно, через полчаса мы вышли к симпатичному домику на берегу озерца. Домик так и блестел чистотой, вокруг него располагался маленький сад камней (с настоящими садами в Маскоке плоховато), а многочисленная садовая мебель имела самый безукоризненный, только что не вылизанный вид.
- А кто здесь живет? - спросил Джерри Вуд.
- Не знаю, как их зовут, - ответил Билл, - но точно знаю, что сейчас их здесь нет. Уехали к морю. Я слышал об этом в магазине.
- И что, они сказали, мы можем зайти?
- Нет, они не сказали, что мы можем зайти.
- Здесь заперто, - сказал Дон Маккуили, четвертый из нашей компании.
- Открыть этот замок - раз плюнуть, - произнес Билл Ансуорт.
- Ты собираешься взломать дверь?
- Да, Донни, я собираюсь взломать дверь.
- Но зачем?
- Чтобы попасть внутрь. Зачем же еще?
- Постой. А зачем тебе внутрь?
- Посмотреть, что у них там есть, и расколошматить, - сказал Билл.
- Но для чего?
- Потому что мне так хочется. Тебе что, никогда не хотелось разнести какой-нибудь дом к чертям собачьим?
- Мой дедушка - судья, - сказал Маккуили. - Мне нельзя нарываться.
- Что-то я не вижу здесь твоего дедушки, - сказал Билл, приложив ладонь ко лбу и обведя местность орлиным взором.
Мы заспорили. Маккуили не хотел проникать в дом, а Джерри Вуд считал, что было бы интересно забраться туда и устроить небольшой кавардак. Я, по своему обыкновению, пребывал в нерешительности. Лагерная дисциплина меня утомила, но по природе своей я был законопослушен. В то время я часто задавался вопросом: а что, интересно, чувствует человек, разрушая? С другой стороны, я был уверен, что если сделаю что-нибудь плохое, меня непременно поймают. Но мальчишки не любят терять лицо в глазах лидера, а Билл Ансуорт был среди нас именно что лидером, в своем роде. Язвительная усмешка, державшаяся на его лице, пока мы препирались, с лихвой перевешивала сотню словесных аргументов. В конечном счете мы решили действовать, а я утешал себя тем, что могу сыграть отбой в любую минуту.
Взломать дверь оказалось вовсе не раз плюнуть, но Билл захватил с собой кое-какие инструменты, что нас удивило и даже потрясло. Через несколько минут мы оказались внутри. Внутри дом был еще более вылизанным, чем снаружи. Сюда приезжали на выходные, но все свидетельствовало о том, что дом принадлежит пожилым людям.
- Первое дело в таком предприятии, - сказал Билл, - посмотреть, нет ли тут выпивки.
Выпивки тут не было, а потому хозяева в глазах Билла немедленно превратились во врагов. Наверно, выпивку они спрятали, что было подло и взывало к отмщению. Он начал вытряхивать все из шкафов и кладовок прямо на пол. Мы не хотели выглядеть малодушными и тоже худо-бедно напакостили, но с прохладцей. Недостаток усердия разозлил заводилу.
- Меня от вас тошнит! - крикнул он и сорвал со стены зеркало. Зеркало было круглым, в такой гипсовой рамке с лепными цветочками. Он поднял его высоко над головой и обрушил на спинку стула. По всей комнате разлетелись осколки стекла.
- Эй, осторожнее! - крикнул Джерри. - Убьешь кого-нибудь.
- Я вас всех поубиваю, - завопил Билл. Минуты три-четыре он костерил нас на чем свет стоит, обзывая за трусость самыми грязными словами, какие приходили ему в голову. Когда говорят о "задатках лидера", я часто вспоминаю Билла Ансуорта. У него они, безусловно, были.
И подобно многим, кто наделен этими задатками, он мог из вас веревки вить. Нам было перед ним стыдно. Вот он - отважный искатель приключений, со всей щедростью души принявший нас, робких бедолаг, в свою компанию, дабы совершить отважный, опасный и в высшей степени противозаконный подвиг, а нас беспокоит только одно - как бы не поцарапать себе пальчик! Мы собрались с духом - и засквернословили, и стали крушить все, что попадалось под руку.
Аппетит к разрушению рос по мере, так сказать, еды. Начал я робко скидывая книги с полки, - но вскоре усеял пол выдранными страницами. Джерри взял нож и принялся кромсать матрасы. Потом стал потрошить диванные подушки и раскидывать по комнате перья. Маккуили, в котором проснулись темные шотландские инстинкты, отыскал лом и разнес в щепы мебель. А Билл просто как с цепи сорвался - крушил, переворачивал, рвал все подряд. Но я заметил, что кое-какие вещи он откладывал на обеденный стол - и запретил нам их трогать. Это оказались фотографии.
Вероятно, у стариков хозяев была большая семья - повсюду виднелись фотографии молодых людей, свадебных торжеств и, несомненно, внуков. Когда наконец мы разломали все, что смогли, на столе образовалась довольно большая груда фотографий.
- А теперь последний штрих, - сказал Билл. - Мой, личный.
Он запрыгнул на стол, приспустил брюки и на корточках устроился над фотографиями. Совершенно очевидно, он вознамерился на них испражниться - но по заказу такие вещи не делаются, так что мы долго стояли и смотрели, как он гримасничает и тужится. Наконец ему удалось сделать то, что хотел, - прямо на семейные фотографии.
Не могу сказать, сколько прошло времени, но это были критические мгновения в моей жизни. Потому что, пока он кряхтел и ругался, пучил глаза и багровел, пока выдавливал из откляченной задницы длинную колбасину, я пришел в чувство и спросил себя не "Что я здесь делаю?", а - "Почему он это делает? Все разрушение было лишь прелюдией. К этому акту протеста - грязному, животному. Но против чего он протестует? Ведь он даже не знает этих людей. Добро бы еще злился на тех, кто причинил ему какой-нибудь вред. Он что, таким образом протестует против общественного порядка, частной собственности, права на личную жизнь? Нет. Рассудочное начало тут ни при чем, никаким таким принципам он не следует - даже принципам анархии. Насколько я могу судить, - и не будем забывать, что я его сообщник во всем, кроме этого заключительного свинства, - он просто дает выход своей злой природе, в той мере, в какой это позволяют его сильная воля и ущербное воображение. Он одержим, и бес, вселившийся в него, зовется Злом".
От этих размышлений меня оторвал крик Билла, который требовал, чтобы ему дали чем подтереться.
- Подотрись своей рубашкой, свинья вонючая, - сказал Маккуили. - Это в твоем духе.
В комнате завоняло, и мы сразу же вышли, последним - Билл Ансуорт, похожий на шарик, из которого выпустили воздух. Он казался меньше и отвратительнее, но раскаяния в нем не чувствовалось.