— Ну что, как дела? — спросили мы, когда он подъехал к нам.
Мантык разразился бранью и поведал нам, что только он один убил свинью, гнался за кабаном, но не догнал, из прочих же охотников никто ничего не убил.
— Я послал их к чертям и поехал отыскивать вас, — отчеканил Мантык. — Никто ничего не убил, бабы они, — продолжал он ворчать.
Привязав к хвосту лошади чумбуром кабана за морду, мы поехали в лагерь, где нашли всех охотников. Нарубили камышу развели огонь, стали палить кабана и сварили чаю. Может быть, подумают, что мы поставили самовар или, по меньшей мере, вскипятили воду в дорожном медном чайнике. Нет, мы обходились гораздо проще: вскипятим воду в простом чугунном котле, в котором готовим обед, положим чаю и пьем с хлебом без сахару из тех же деревянных чашек, из которых едим.
Ярко пылал большой костер; мы сидели вокруг огня, вели разговор о завтрашней охоте, а кабана со свиньей переворачивали на огне с одного бока на другой. Вскоре подъехал к нам киргиз, слез с лошади и, положив обе руки на грудь, низко поклонился, произнося: «Асса-ляу маликым!». Мы ответили: «Маликым ссалям!». Пригласили его сесть в наш круг и предложили чаю с хлебом. Но седой старик, как правоверный мусульманин, увидев нечистое животное, отказался от всего. Мы спросили о его здоровье, о здоровье его скота и сами получили от него те же вопросы. Без этой церемонии здешний номад никакого разговора начинать не станет: это необходимая прелюдия всякой беседы с киргизом, но спросить о здоровье жены считается у них верхом неприличия.
После небольшой паузы киргиз стал рассказывать, что к его кибиткам повадился ходить большой кабан, вырывает и пожирает заготовленный ими на зиму запас зернового хлеба, на днях ранил подвернувшуюся корову. а небольшому бычку распорол брюхо, что кабан этот сделался страшен его семейству, его жена и дочери боятся ходить за камышом на топливо и что у них нет средств его отвадить; неподалеку от кибитки кабан устроил гайно[103], на котором его сегодня видела старшая его дочь. Мантык зашевелился, выслушав рассказ, и был готов схватить ружье и бежать с киргизом; но я остановил его и, напомнив, что всего только одиннадцать часов, посоветовал отправиться за кабаном всем вместе после уборки свиней, палившихся на огне. Через час все мы ехали за киргизом и версты через две подъехали к его трем кибиткам, из которых высыпало к нам все его семейство. Все в один голос рассыпались в жалобах на кабана. Потому ли, что я был одет немного лучше других, или моя лошадь была красивее лошадей остальных товарищей по охоте, ко мне подошла девушка и, показывая пальцем в камыш, проговорила очень скоро и звонко, как серебряный колокольчик:
— Я сегодня видела его лежащим в своей постели, пойдем, таксыр[104], я покажу тебе.
— А почему ты знаешь, что я тюря[105]?
Она быстро обвела меня и мою лошадь глазами и еще быстрее отрезала:
— Я не ребенок!
— Ну, пойдем, покажи кабана, моя красавица.
— А вот постойте, я только возьму лук и стрелу, — сказала она и шмыгнула в кибитку, из которой также проворно выскочила с очень хорошим луком с костяной оправой и одной стрелой, хорошо оперенной, с костяными ушами и железным наконечником.
— Что же ты взяла одну стрелу? — спросил я. — Возьми штуки две или три.
— У нас всего и есть только одна стрела; будь у меня их несколько, я не только прогнала бы кабана, но и убила бы его.
Пройдя с полверсты девушка остановила нас.
— Вот здесь, в камыше, шагов десять до его постели, я сейчас его выгоню, — сказала она.
— Нет, нет, погоди, нам надо еще сговориться!
Чтобы кабан от нас не утек, мы распорядились следующим образом: два охотника отправились через камыш и встали на льду озера, против того места, где мы остановились с девушкой; вправо и влево, в самом камыше, встали тоже по два охотника, так что кабан, если бы вздумал дать тягу, должен был непременно наткнуться на кого-либо из нас. Когда по соображению охотники заняли назначенные им места, мы вчетвером тронулись за девушкой. Через минуту она подняла руку, чтобы мы остановились, и медленными шагами, пристально всматриваясь вперед, вошла в камыш. Мы с взведенными курками не спускали с нее глаз. Вот новая Аталанта[106] приподняла лук, натянула тетиву — стрела загудела. Раненый стрелою кабан с быстротою молнии вскочил с тайна и полетел в сторону озера.
— Берегись! Кабан раненый! — закричал Мантык.
Мы что есть духу кинулись за ним. В этот момент раздался выстрел одного из охотников, стоявших на льду; пуля рикошетировала около ног моей лошади. Кабан выбежал на озеро, но, встретив эту неожиданность, на мгновенье остановился, поднял рыло кверху, как бы недоумевая, что бы это значило, и быстро бросился вдоль камыша. Один охотник из нашей группы неосторожно налетел на него; кабан бросился к лошади и одним взмахом клыков разрезал повыше колена задней ноги все жилы до кости. Нога повисла, как плеть; сгоряча лошадь брыкнула задом довольно сильно, и седок полетел с нее вверх ногами. Кабан поскакал далее и наткнулся на поставленных там охотников; с их стороны тоже раздался выстрел. Все мы, скучившись, в беспорядке бросились за кабаном; поднимается суматоха, охотники начинают горячиться и делают ряд промахов. Порядок исчез, но все, однако, держались от кабана на приличной дистанции. Видя себя окруженным со всех сторон и получив несколько пуль, раненый зверь «сел в осаду».
Осадой у охотников называется то положение кабана, когда он, видя себя окруженным и не надеясь прорваться, садится на задние ноги и выжидает удобный момент, чтобы броситься на кого-нибудь. В таком положении кабан очень опасен; нападения его в это время стремительны и ужасны. Тигр придерживается той же тактики, но только он не садится, а ложится на брюхо-, как кошка.
Не успели мы сговориться, как, видим, нелегкая несет одного охотника, Бухаича, пешим, с ружьем в руках прямо на кабана; я хотел остановить безрассудного, но кабан с быстротою молнии бросился на него, сбил с ног и придавил передними ногами. Видя неминуемую гибель Бухаича, я в один миг подскакал к ним и остановился так близко к кабану, что мог достать рукой его щетину. Кабан, видя меня около себя, уже не мог рвать смятого им охотника. В кабане торчала стрела, пущенная девушкой.
— Лежи смирно, Бухаич, не шевелись и не дыши!
Моментально закинул я ружье за плечи, выхватил из кобуры пистолет и спустил курок.
Кабан соскочил с охотника и зубами схватил меня за голенище вместе с путилищем — ремнем, на котором висит стремя. Бухаич вскочил и дал стречка; я выхватил кинжал, чтобы нанести удар кабану в шею, но меня предупредил Мантык: он подбежал с рогатиной, которую и вонзил кабану в ребра по самую трубку; кабан захрюкал, но, сорвавшись, быстро кинулся на Мантыка, вышиб из рук рогатину и слегка задел клыком его руку немного выше ладони. Сгоряча не почувствовав этой раны, Мантык успел вновь схватить рогатину и принять на нее кабана в грудь пониже горла; кабан, яростно тряся рогатину, рвался к Мантыку; я спрыгнул с коня, снял со спины ружье и пустил весь заряд в лопатку почти в упор. Кабан грохнулся на землю, один раз вздрогнул и перестал дышать. Все слезли с лошадей. Не успел я осмотреться, как Бухаич кинулся мне в ноги:
— Спасибо вам, сударь, жить заставили; если бы не вы, кабан загрыз бы меня. Дай вам бог…
— Эх, товарищ, не то говоришь, — прервал я, поднимая его, — если бы не я, то другой бы это сделал, мне только посчастливилось первому, вот и все. Не благодарить ты меня должен, а убить, как негодяя, если бы этого я не сделал. Мы обнялись. У Мантыка кровь текла ручьем. Мы и не помышляли о том, какой опасностью грозила эта рана; нам показалась она ничтожной, но не то вышло потом. Мы стали снегом обтирать запекшуюся кровь, которая наконец остановилась; рану перевязали оторванным лоскутом от рубахи одного казака.
В это время подошла девушка; Мантык вынул из кабана стрелу, обтер снегом кровь нечистого животного и подал ее героине; мы охотно бы предложили ей, как Мелеагр Аталанте, шкуру с кабана, но что во времена язычества принималось за любезность, у современных магометан сочлось бы оскорблением.