Итак, между человеком и тигром идет непрерывная борьба «не на живот, а на смерть»; эпизоды этой в высшей степени разнообразной и интересной борьбы с ее особенностями, обусловленными местностью и степенью развитости одной из борющихся сторон — человека, составляют задачу моего рассказа, списанного прямо с натуры, без прикрас и романтических вымыслов, так любимых большинством туристов и охотников.
Дело было под вечер. Сибирские казаки подогнали уже табун с пастбища к самому лагерю на Чирчике. разобрали коней на приколы и торбы с ячменем навесили.
К ночи начинало морозить.
С краю у дороги лежали и тлели кучи сухого навоза, и белый, тяжелый дым стлался наискось, по-над плетеными камышовыми кибитками, над залитыми весенней водой берегами Чирчика, и тянулся далеко — вплоть до самой крепости, где стояло над рекой красное зарево от горевшего тростника на ротных солдатских кухнях.
Днем еще было очень тепло: хоть в одной рубашке так в пору; а к ночи, особенно к утру, когда вся окрестность белела от утреннего мороза и, словно высеребренный, колыхался камыш над лиманами (заливами), жутко приходилось сибирякам в их холодных кибитках; плотно жались они друг к другу под войлочные кошмы пли выползали греться у костров, там и сям разложенных под кручей.
Старый киргиз, пастух из Джулдамы, приехал верхом на своем тощем карабаире[112], потянул носом воздух и прищурил глаза; где-то мясное варилось, и на морозе попахивало сальцем… Задребезжала труба сигнальная: зовут к водопою… Прислушался киргиз: больно хорошо, — и побрел к лагерным воротам, где было полюднее и казаки толпились у возов с артельным ячменем.
Пастух новость привез сибирякам, и новость занятную.
— А вы поглядывайте, — говорил он, — зимой не слыхать было, а вот вчера сам видел двоих; на эту сторону из-за Дарий перебрались и от ваших косяков (табунов) недалеко ходят!
— А мы нешто без глаз, — говорили казаки, — чай, тоже свои мерена — не казенные!
А другие добавляли:
— Хоть бы поглядеть, братцы, что за штука такая джульбарс[113]; говорят, страшенная!
Потолковали, посмеялись, пастуха накормили, а потом и говорить перестали; однако на пастьбу стали выезжать с оглядкой; ружья заряжали каждый раз; а коли приходилось соснуть, то не все вдруг, как прежде, а тоже стали соблюдать очередь, потому — кто знает, что может случиться.
Дня через три рано утром, чуть только стало светать, два сибиряка из молодых — Ерошка и Данило Мамлеев — на неоседланных конях погнали из косяка в лагерь. Невзнузданные лошаденки бойко рысили рядышком, махая всклокоченными гривами. Скоро они поравнялись с барханом, который виден с чиназской дороги; там уже не более версты осталось до лагеря: длинные ряды кибиток чуть виднелись в утреннем тумане, и по ветру еле-еле доносило людские голоса и собачье тявканье.
Оба коня шарахнулись и громко захрапели. Ерошка чуть-чуть удержался на своем, а Мамлеев так и загремел на мерзлую землю.
Что-то длинное полосатое лежало шагах в двадцати в канаве, вытянувшись во всю длину и спрятав широкую, круглую морду между передними лапами.
Поднялся Мамлеев на ноги, поглядел, куда ему Брошка указывал, и снял из-за плеч винтовку.
— Пали, дядя, что ли… я опосля! — шептал ему Брошка, едва сдерживая своего «буланку»; а «лысый» Мамлеева, задрав хвост кверху, давно уже вынесся на дорогу и скакал уже почти что у самого лагеря.
Пеший казак раза два прицеливался; приложится и посмотрит через прицел: что за диковина? А диковина лежит и не пошевелится, только кончик хвоста чуть вздрагивает, да у самого носа сухая трава колышет от сдержанного дыхания.
Гулко загудела винтовка. Тигр рявкнул, подпрыгнул аршина на два вверх и закружился на месте.
— Стреляй, брат, стреляй! — кричал Мамлеев, не попадая в дуло новым патроном.
Буланка вертится, как дьявол, трещит веревочный повод в сильной казачьей руке — как тут стрелять?.. Соскочил Брошка на землю: его буланка подрал вслед за лысым. Близко подобрался сибиряк и выстрелил… Свалился тигр на бок, всадил в землю вершковые когти и замер.
Стали швырять в него комьями: не шелохнется. Ну, надо полагать, что издох.
Данило еще раз выстрелил для верности, только клок красноватой шерсти взлетел на воздух.
Оставили казаки на месте свою добычу, а сами пошли в лагерь за лошадьми и телегой.
Весь лагерь собрался к пятой сотне — смотреть на убитого зверя. Шестеро дюжих казаков едва сволокли его с телеги. Завыли собаки по лагерю, и лошади уши насторожили: потому — чуют.
Ну уж хвастались Брошка с Мамлеевым: мы — не мы… Просто, хоть на десять таких тигров — то это все нам наплевать!..
Пришел из слободки бессрочно-отпускной солдатик; давно он уже живет в отпуску, с самого взятия Ташкента Черняевым и рыбной ловлей промышляет, а то и охотой забавляется. Что заработает, то и пропьет, благо кабаков в Чиназе больше, чем остальных домов, и везде торговля идет без задержки — нельзя пожаловаться.
Пришел солдат и посмеивается.
— А вы не больно храбритесь, — говорит, — это вас господь пронес милостиво: потому, тигра-то брюхата, а в таком случае все равно что человек, что зверь — от драки норовит подальше. А коли б, — говорит, — не было этого положения, он вам лохматку-то встрепал бы!
— Ладно! Мы еще поглядим, как встреплет-то, — проворчал Мамлеев, а сам на брюхо тигру поглядывает. — «То-то, — думает, — его как будто маленько раздуло!».
Стали взрезывать. Смотрят; парочка маленьких, словно котята, желтенькие такие, головастые, а поперек уже черные полоски показываются.
Вынули тигрят и всякий потрох, набили брюхо полынью и. клевером (хотели к губернатору целиком в Ташкент везти, так чтобы не протух дорогою) и на арбу кокандскую взвалили.
— Ну, теперь, ребята, вы берегитесь, — говорил бессрочный, — по одному они никогда не ходят. Теперича вы хозяйку ухлопали, хозяин вам спуску тоже не даст: либо на вас, либо на ваших конях, а он зло свое сорвет-таки!
Сказал это слово солдат, посвистал своего Нолкашку с оторванным ухом и заковылял по дороге к слободке, к тетке Бородихе в гости.
Ну и зорко же берегли казаки после этого случая и себя, и добро свое; сторожа все ночи глаз не смыкали, а в цепи вокруг косяков огни раскладывали; и ничего, бог миловал. Недели две все было спокойно. Слыхали раза два в камышах, на острове, глухое рычанье на утренней зорьке, но на эту сторону сам-то не показывался: тоже понимал, что не просто живут, а с оглядкой.
Прошло недели три. Мамлеев и Брошка давно уже пропили ту пятидесятирублевую бумажку, что от губернатора за шкуру получили, и все пошло как по-старому. Был, правда, один случай, который напомнил казакам, что плошать не следует, да и о нем скоро забыли: не до того было. У сотенного одиннадцатой сотни славная была кобыла, рыжая, из орды: походом она жеребеночка принесла, такого шустренького, и ходил этот жеребеночек с маткой в общем косяке. Раз вечером пропала кобыла. Искали всю ночь, так и не нашли ничего, хотя кругом все изъездили. К обеду только пришла лошадь в лагерь — одна без жеребенка, и весь зад в тряпки ободран, так что смотреть даже страшно: значит, в хороших руках побывала, в таких, что шутить не любят.
Рано утром шестеро казаков переправились вплавь через Чирчик и поехали, захватив с собою арканы, высмотреть, где бы удобнее было жать камыш на казачьи кухни; поблизости-то еще на зиму все пообчистили и до густых зарослей пришлось проехать верст пять, если не больше.